моя родная страна — это нора в земле. Льет ли дождь, бушует ли ветер, апрель ли на дворе, и цветы падают вокруг моей постели, или зима, и я сижу один с добрым кумом — огнем, а реполов чирикает в лесу, — здесь моя церковь и рынок, моя жена и ребенок… Сюда я возвращаюсь и здесь, если будет угодно святым, хотел бы умереть.
— Действительно, это теплый уголок, — заметил Дик, — приятный и хорошо скрытый.
— Это-то и главное, — ответил Лаулесс, — если бы его нашли, мастер Шельтон, то сердце у меня разбилось бы. А вот здесь, — прибавил он, роясь толстыми пальцами в песчаном полу, — мой винный погреб, и вы получите бутылочку превосходного старого вина.
Порывшись немного, он действительно достал большую кожаную бутылку мерой приблизительно в галлон, на три четверти наполненную очень крепким, сладким вином. Они по-дружески выпили за здоровье друг друга, подбросили сучьев в огонь, и, когда он запылал, оба растянулись во весь рост, отогревались и сушились, испытывая чувство блаженнейшей теплоты.
— Мастер Шельтон, — сказал бродяга, — за последнее время у вас были две неудачи и, по-видимому, вы потеряете и девушку. Правильно ли я говорю?
— Правильно! — сказал Дик, покачивая головой.
— Ну, — сказал Лаулесс, — выслушайте старого дурака, который побывал чуть ли не на всем свете и видел почти все! Вы слишком много исполняете чужих поручений, мастер Шельтон. Исполняете поручения Эллиса, который только и желает смерти сэра Даниэля. Отправляетесь исполнять поручения лорда Фоксгэма; ну, у него — да сохранят его все святые — намерения хорошие. Но только вы, Дик, отправляйтесь-ка лучше по своим делам. Идите прямо к молодой девушке. Ухаживайте за нею, чтобы она не забыла вас. Будьте готовы и при удобном случае отправляйтесь, посадив ее к себе в седло.
— Да, Лаулесс, но теперь она, без сомнения, в доме сэра Даниэля, — ответил Дик.
— Ну так мы и пойдем туда, — сказал бродяга.
Дик с изумлением уставился на него.
— Да, я говорю, что думаю, — кивнув головой, проговорил Лаулесс. — А если вы так недоверчивы и запинаетесь при одном слове, то взгляните сюда!
Бродяга снял с шеи ключ, открыл дубовый ящик и, порывшись глубоко в его содержимом, вынул сначала монашеское одеяние, затем веревку для пояса и, наконец, громадные четки из дерева, такие тяжелые, что их можно было принять за оружие.
— Вот вам, — сказал он. — Надевайте все это.
Когда Дик оделся в платье монаха, Лаулесс достал краски и карандаш и чрезвычайно умело гримировал ему лицо. Он сделал брови более густыми и резкими, то же он проделал и с усами, еле видными; несколькими линиями, проведенными вокруг глаз, он изменил их выражение и сделал старше лицо слишком молодого монаха.
— Ну, — сказал он, — когда я сделаю то же с собой, из нас выйдет такая славная пара монахов, какую только можно пожелать. Мы смело пойдем к сэру Даниэлю, там нас примут гостеприимно из любви к церкви, матери нашей.
— А чем я могу отплатить тебе, дорогой Лаулесс? — сказал Дик.
— Эх братец, — ответил Лаулесс. — Я делаю это только для моего удовольствия. Вы думайте о себе. Я из тех, кто сам о себе думает. Если у меня чего не хватает, у меня длинный язык и голос, словно монастырский колокол. Я прошу, мой сын, ну, а если просьба не помогает, то обыкновенно беру то, что мне нужно.
Старый плут сделал смешную гримасу. Хотя Дику было неприятно сознавать себя так сильно обязанным этой двусмысленной личности, он не мог сдержать смеха.
После этого Лаулесс вернулся к большому ящику и вскоре явился в новом виде. Дик с удивлением заметил, что он спрятал под одеждой пук стрел.
— Зачем ты делаешь это? — спросил юноша. — К чему стрелы, когда ты не берешь лука?
— Ну, — весело проговорил Лаулесс, — по всей вероятности, будут разбитые головы, не говоря уже о спинах, прежде чем мы выберемся живыми и невредимыми оттуда, куда идем, и если что случится, то я хотел бы, чтобы наше общество вышло с честью из дела. Черная стрела, мастер Дик, печать нашего аббатства, она показывает, кто написал записку.
— Если ты готовишься так тщательно, — сказал Дик, — то вот тут у меня бумаги, которые нужно оставить где-нибудь в надежном месте как ради меня самого, так и ради интересов тех, кто доверился мне. Плохо будет, если их найдут на мне после смерти. Где мне спрятать их, Уилль?
— Вот что, — сказал Лаулесс, — я пойду в лес и стану насвистывать песенки, а пока вы спрячьте их, где желаете, а потом сравняете песок.
— Ни за что! — крикнул Ричард. — Я верю тебе. Я был бы низким человеком, если бы не доверял тебе.
— Брат, ты настоящий ребенок, — ответил старый бродяга, останавливаясь на пороге пещеры и оборачиваясь к Дику. — Я старый, добрый христианин, не ищущий крови других и не жалеющий своей для друга в опасности. Но, безумец, дитя, я — вор по ремеслу, по рождению и по привычкам. Если бы у меня опустела бутылка и пересохло во рту, я обокрал бы вас, дорогое дитя; это так же верно, как то, что я люблю и уважаю вас, восхищаюсь вами и вашими достоинствами! Возможно ли сказать яснее? Нет!
И, щелкнув толстыми пальцами, он, спотыкаясь, исчез в густом кустарнике.
Дик остался. После короткого раздумья о непоследовательном характере своего спутника, он поспешно вынул бумаги, перечитал их и спрятал в земле. Одну он решил взять с собой, так как эта бумага не могла никаким образом повредить кому-нибудь из его друзей, а могла бы, в случае крайности, служить свидетельством против сэра Даниэля. Это было собственноручное письмо рыцаря к лорду Уэнслейделю, посланное с Трогмортоном в утро поражения при Райзингэме и найденное на следующий день Диком на трупе посланца.
Потом Дик затушил костер и затоптал угли, вышел из пещеры и присоединился к старому бродяге, ожидавшему его под безлиственными дубами и уже засыпаемому снегом. Они посмотрели друг на друга и расхохотались — так смешны и неузнаваемы были они в своем переряженном виде.
— Хотел бы я, чтобы было лето и ясный день, — проворчал Лаулесс, — тогда я мог бы поглядеться в лужу на себя. Многие из людей сэра Даниэля знают меня; если случится, что нас узнают, то о вас, брат, еще пошел бы разговор, ну, а что касается меня, то не успели бы вы прочитать «Отче Наш», как я уже висел бы на веревке.
Они отправились в Шорби. Дорога в этой местности шла вдоль края леса; временами она переходила в открытую поляну и шла мимо домов бедняков и маленьких ферм.
— Брат Мартин, — сказал Лаулесс голосом совершенно измененным и подходившим к его монашескому одеянию, — войдем и попросим милостыню у этих бедных грешников. Рах vobiscum! Да, — прибавил он, — вот чего я боялся, я несколько отвык говорить по-монашески. С вашего позволения, добрый мастер Шельтон, я попрактикуюсь в этих деревенских местностях, прежде чем рисковать моей толстой шеей, войдя в дом сэра Даниэля. Но, посмотрите, как превосходно быть мастером на все руки! Не будь я в свое время моряком, вы непременно утонули бы на «Доброй Надежде», не будь вором — я не мог бы раскрасить вам лицо, а не будь я францисканцем, не пой громко в хоре, не ешь плотно за столом, я не мог бы хорошо представиться монахом, и даже собаки открыли бы нас и залаяли бы на нас как на притворщиков.
К этому времени он подошел близко к окну фермы, встал на цыпочки и заглянул в него.
— Ну, — крикнул он, — все к лучшему! Тут мы можем всласть испробовать наше умение притворяться и заодно сыграть хорошую шутку с братом Кеппером.
Сказав это, он отворил дверь и первым вошел в дом.
Трое молодцов из их отряда сидели за столом и ели с жадностью. Воткнутые в стол кинжалы, мрачные, угрожающие взгляды, которые они продолжали метать на обитателей дома, доказывали, что они добыли себе угощение скорее силой, чем получили его из любезности. В особенности враждебно они взглянули на двух монахов, вошедших со смиренным достоинством в кухню фермы. Один из них, именно Джон Кеплер, по-видимому, игравший главную роль, немедленно грубо приказал им убираться вон.
— Мы не нуждаемся в нищих! — крикнул он.
Но другой из товарищей, хотя также не узнал Дика и Лаулесса, склонялся к более умеренному образу
