времени для личной жизни. Во всем этом я несправедливо обвиняла партию, хотя на самом деле это было вызвано необходимостью вести жестокую борьбу, правда ведь? Как ты сам знаешь, мешало мне еще то, что я не из рабочей среды. Работнице все это легче попять, чем мне. Ну, а в Париже помогло то, что я сумела ко всему подойти с более доступной для меня стороны. Вначале я посещала главным образом «Мютюалитэ». «Зимний велодром» мне меньше нравился. В зале «Мютюалитэ» партия кажется по-настоящему живой, я хочу сказать близкой, родной. Конечно, и на «Велодроме» она такая же близкая, теперь я это поняла, но в «Мютюалитэ», знаешь, руководители тут же, совсем рядом с тобой, на трибуне. Ты видишь их лица, наблюдаешь за их привычками, и у тебя такое чувство, будто это твои близкие знакомые, с которыми ты проводишь вечер, ведешь задушевную беседу. Марсель[14], например, когда взволнован, быстрыми движениями приглаживает свои усы… Жак[15] , читая, непременно поднимет очки высоко на лоб. Я уже мечтаю о том, как увижу Мориса[16], когда он вернется, ведь я его так никогда и не видела… Глядишь, кто- то нагнулся к соседу и что-то ему шепчет, другой незаметно кивает и улыбается знакомому в зале. А после собрания обязательно бывает художественная часть. И какие концерты!.. Все в них наше, по-настоящему наше. Посещая «Мютюалитэ», я поняла, что и на «Зимнем велодроме» очень хорошо. Теперь я не пропускаю там ни одного митинга. Ты бы слышал, с каким жаром говорят о вашей борьбе! Да ты знаешь, ты ведь читаешь стенограммы речей в «Юма». Но вот чего ты не можешь себе представить — это того, с каким волнением и восторгом следит за борьбой докеров весь Париж. Достаточно сказать, что именно в Париже я поняла ваш героизм. А теперь…»
— Дальнейшее не подлежит оглашению, — смеясь, говорит Жильбер, останавливая Дэдэ.
— Как это не подлежит оглашению? Какие же у тебя могут быть от нас секреты?
Дэдэ делает вид, что собирается читать дальше и подмигивает Анри, призывая поддержать его.
— Неужели ты думаешь, мы ее у тебя украдем? — шутит Анри. — Ты же знаешь, мы уже сыты…
Он тут же с озорным видом убегает за скамейку, словно спасаясь от Полетты, и добавляет:
— И сыты по горло!
— Да, вот как все складывается, — задумчиво говорит Жильбер, и шутки моментально прекращаются. — Судьба всегда меня баловала. Правда, она это делала с некоторым запозданием, но я точно знал, что она меня не обойдет. А в этот раз, должен признаться, мне привалило необычайное счастье…
— Дэдэ, хватит дурачиться, отдай письмо, — строго говорит Роза.
Гости Жильбера узнали, что и здесь, в санатории, как и в Париже, все больные с большим сочувствием относятся к борьбе докеров, о которой им рассказал Жильбер. Вот, например, на днях отделение для престарелых приняло решение отдать все вино, которое полагалось к обеду, докерам.
Старики с веселым видом пили воду. Никакого самопожертвования не чувствовалось. Наоборот, это носило праздничный характер.
Один из старичков, главный весельчак, встал, поднял свой стакан, наполненный водой, и провозгласил здравицу за докеров. Все чокнулись с такими оживленными лицами, словно вода в рюмках играла, как шампанское. Она уже перестала быть похожей на воду. Не только на вид, но и на вкус.
Просто потрясающая вода!..
Ведь говорили, что обо всех событиях, происходящих в порту, узнают в Париже. В воскресенье это подтвердило письмо Ивонны, а в понедельник утром приехал Леон.
Пришлось развить бешеную деятельность, чтобы созвать комитет секции на следующий день вечером. Времени было в обрез. Но в среду должно было состояться заседание бюро федерации и необходимо, чтобы к этому времени все стало ясно.
Леон невольно поражает, вызывает восхищение. Хотя лично он для этого ничего не делает. Вне собраний Леон — самый что ни на есть обыкновенный человек… И не то чтобы он нарочно старался быть на общем уровне, нет, он на нем и находится. Леон вечно шутит, подсмеивается над недостатками и чудачествами товарищей и с юмором воспринимает остроты по своему адресу.
Леону около сорока, но он поработал уже почти во всех районах страны. Благодаря своему богатому опыту и удивительной памяти он может рассказать уйму разных историй и всегда очень кстати. Кажется, что все эти истории прилипли к его одежде, пока он разъезжал по Франции, как пристает мука к булочнику.
Во всем остальном он такой же человек, ну совершенно такой же, как мы все. И у него есть такие же, как у всех нас, смешные черты.
Но когда он выступает, объясняет, вот тогда вы понимаете, что это за человек! Понимаете, главное в нем — это то, что партия и он составляют одно целое. Иногда говорят, будто партийный работник должен раствориться в партии. Леон все свои силы отдает партии, но остается самим собой. У него есть свои любимые словечки, обороты, жесты, сравнения, взятые из собственного опыта, порой даже он говорит: «У меня на родине это называют…»
Леону не дашь его лет, хотя постоянное переутомление накладывает на его лицо свой отпечаток. А когда Леон хохочет, усталость словно рукой снимает. Кстати, глядя на лицо Леона, видишь только глаза. Когда он что-то обдумывает, он словно погружен в себя, наблюдает за своими мыслями и проверяет их. Излагая свои соображения, Леон смотрит на вас тем же испытующим взглядом, и вам это кажется совершенно естественным.
Леон не любит много разглагольствовать. В общем он выступает чуть ли не реже рядовых членов партии. И говорит кратко, спокойно, а главное вдумчиво, хотя в его словах и чувствуется страстность. Он явно сдерживает себя, стараясь не повышать тона, и его выступления носят характер дружеской беседы между товарищами, между руководителями, которые вместе обсуждают стоящие перед ними задачи… Эта манера говорить отнюдь не мешает ему и даже, наоборот, помогает выделить наиболее важные вещи и подчеркнуть их значение. Леон живет одной жизнью с народом, с партией, живет их идеями. Вот почему он умеет делать такие серьезные новые выводы, какие еще не всем видны. Больше того, он умеет наводящими вопросами заставить других сказать об этом так, будто сам он до них не додумался. И он старается даже не показать виду, что именно он натолкнул на это человека, никакой покровительственной улыбочки… Товарищ выскажется, а Леон лишь вскользь заметит, будто он тут ни при чем:
— По-моему, выдвинутые Анри соображения помогут нам найти правильный путь. Мне кажется, мы должны обдумать его слова, углубить вопрос…
Именно благодаря Леону все разошлись с заседания комитета окрыленные, готовые выполнить любое задание и выдержать любой натиск врага.
До его выступления даже самые большие оптимисты чувствовали себя как-то неуверенно, и настроение у них было скорее кислое. Рассказывая о событиях последних дней, коммунисты все время волей-неволей сопоставляли успехи с неудачами. Они говорили: пароход ушел неразгруженным, это так, но все же большое количество горючего на складе…
Словом, они переходили из одной крайности в другую. То мир казался им погрузившимся во мрак, то они все видели в розовом свете. Мы еще раз убедились в том, что народ с нами и только с нами, — заявляли они. Противник держится лишь на охранниках, это долго продолжаться не может. И так уже против каждой новой демонстрации бросают все большее количество охранников. А мы, коммунисты, со своей стороны, с каждой демонстрацией приобретаем все больший опыт и все успешнее овладеваем наукой побеждать. Вы представляете себе, что будет, когда такие движения возникнут повсюду! Да еще одновременно! Другими словами, все выступавшие уносились в мечтах в далекое будущее, пожалуй даже в слишком далекое. Но что вы хотите — горячее сражение породило эти мечты!
По правде говоря, всем очень хотелось унестись подальше от тяжелой действительности. Репрессии, докерские карточки, отсутствие работы, вечная угроза выселения из здания школы, неопределенность с фермой Гранжона — словом, ничего твердого, ничего надежного… До каких пор может так продолжаться?
А Леон прежде всего подчеркнул достигнутые успехи. Картина получилась внушительная. А потом, в конце, он заговорил о самом главном — о великолепной боеспособности, проявленной трудящимися города. Леон напомнил о предыдущих сражениях, в общем следовавших одно за другим, о патриотическом подъеме,
