этого здорово коробило, и пару суток Саня пробовал отказываться от такого способа приема пищи. Но потом сообразил, что совсем без еды неминуемо ослабеешь, не сможешь работать, соображать и в нужный момент предпринять решительные действия. Да и наконец просто пристрелят ослабевшего, когда передвигаться не сможешь. Стал он присматриваться, как боевики едят. У них было в обиходе: если кто-то жарил для себя на костре кусок мяса, то любой мог подойти и оттяпать от него кусман, не очень заботясь о «политесе». Когда вечером, присев по-зэковски на корточки в кружок, боевики пили чай, то большая кружка ходила по кругу.
Однажды, во время такой вечери, Жуков подошел к сидящим и, дождавшись, когда кружка с чаем окажется у бандита помоложе, спокойно подхватил ее у него из рук и небрежно произнес:
«Дай, хлебну разок». С деловым видом, пользуясь наступившей паузой среди потерявших дар речи головорезов, сделал пару глотков и пустил кружку дальше по кругу. Реакция боевиков была, как у публики в цирке, на глазах которой смельчак сунул голову в пасть льва. Молодые боевики завозмущались, ругаясь, задергали затворами автоматов. Бандиты постарше одобрительно загоготали, и самый авторитетный из них приказал не трогать полковника.
С тех пор Саня иногда практиковал этот прием, в том числе и с едой. Результатом этих опасных опытов стало ежедневное выделение еды пленникам в отдельной посуде.
Подошел к Сане как-то вечером один из местных, живущий в соседнем доме. Хитро улыбаясь, спросил, что ему будет, сколько федералы дадут денег, если поможет пленникам? Жуков пригляделся к чеченцу и понял, что тот наверняка тоже в бандах ошивался. Сказал ему, что в случае содействия похлопочет за него перед властями, чтобы простили. Наутро хмурый Темирбулатов хватанул Саню за грудки и, притянув к себе, процедил, буравя насквозь глазами: «Что, бежать задумал? Яйца отрежу сейчас, а голову — потом, если что не так! Из-под земли достану! Понял?!»
«Что же не понять, это у вас запросто, хирурги долбаные. Только наркоз не практикуете, гады».
А между тем кольцо наших войск все больше сжималось вокруг Борзоя, аула, где содержались пленные. Тракторист решил со своим отрядом уходить в горы, к Шатою, где в лесах можно было еще укрыться. Пленников он повел с собой.
Передвигались в назначенный район ночью, на машинах. Жукова с Могутновым снова поместили в «обезьянник» милицейского «уазика». Саня удивился, как духи умеют ездить на машинах ночью по горным дорогам без включенных фар, используя только тусклые огни габаритов. Несколько раз казалось, что вот- вот машина уйдет в пропасть. Но обошлось. К месту прибыли под утро. Осмотрелись. Кругом — лес. Вырыты и оборудованы штук пятнадцать блиндажей, поодаль виднелись окопы. Над одним из окопов, на бруствере, лежал труп бойца в камуфляже. От него исходил сильный запах. Тут же стояли два загруженных «КамАЗа». Как потом оказалось, один из них был доверху наполнен продовольствием, другой — обмундированием.
«Да уж, неплохо духи обустроились, — подумал Саня. — Что же они на запах не реагируют, принюхались, что ли? Господи, какая вонь!»
Выбрав боевика посолиднее, Саня спросил, что за мертвец тут у них. Бандюга ответил, что это пленный солдат, из срочников. Когда тот обессилел до того, что не смог работать, его расстреляли. Кому он нужен? Ведь выкупа за него не возьмешь, а для обмена таких много надо. Тогда Саня спросил разрешения похоронить солдатика. «Валяй, если тебе не противно», — ответил боевик. Жуков, превозмогая подступившую тошноту, перевернул полуразложившийся труп. Попробовал найти в карманах хоть что- нибудь, говорящее о личности бойца, но ничего не обнаружил. Острым камнем вырыл могилку поодаль и, завершая скорбный труд, мысленно произнес слова, наподобие молитвы, сожалея о том, что так и не выучил ни одну. Подумал, а кто их тела с Толиком зароет, если что, неужели звери дикие сожрут, радуясь подарку войны?..
Страшно исчезнуть с лица земли без следа, пропасть без вести, когда никто не придет поплакать над могилой. И только ворон печально каркнет, задумчиво повернув на лету свою голову в черном клобуке.
Шел второй месяц их пребывания в плену. Тяжелая работа перемежалась избиениями, издевательствами и допросами.
Их не оставляли в покое, выпытывая необходимые духам сведения по много часов, пытаясь поймать на несоответствии ранее данных показаний. Кормили в лесу гораздо хуже. Еда перепадала уже от случая к случаю. Пленники начали слабеть. Могутному было тяжелее. Кончилась мазь, которую дал в Борзое «дохтур». Рана постоянно саднила, и нечем было утихомирить хотя бы на время эту боль, от которой уставал организм. Могутной осунулся, лицо стало серым, глаза ввалились и в них появилась пугающая Жукова предсмертная тоска. Пытаясь подбодрить товарища, Саня старался подсунуть ему добытый по «нахаловке» кусок еды, поддержать разговором, но Толя все больше мрачнел, и даже осанка его стала
В банде была одна женщина. Звали ее Сацита. Рыжая, худая. Зеленые кошачьи глаза ее всегда, натыкаясь на Жукова, искрили огоньками ненависти. Она лишилась мужа, воевавшего в этой банде и погибшего в одной из операций. Осталась в отряде, стала готовить еду, стирать одежду, помогать раненым. Толика она жалела. Вернее было бы сказать, что относилась к нему с меньшей ненавистью, чем к другим пленным. Однажды, как-то по-особому поглядев на него, она протянула ему маленькую баночку меда и быстро, не оглядываясь, ушла. Саня стал медом мазать рану у Толика, однако помогало это мало, кость не срасталась, и появилась опасность загноения.
В конце февраля, ночью, Жукова подняли на очередной допрос.
Боевик повел его к машине, сказав, что приказали доставить «в другое место». Толик топил в это время печку в блиндаже. Саня уговорил боевика дать возможность попрощаться с другом, поняв, что в следующий раз им доведется увидеться или у своих, или на том свете…
Толя вскинул глаза на входящего в блиндаж Саню и мгновенно все понял. «Как же я один буду…» — пролепетал он и, неловко обняв одной рукой Жукова, уткнулся лицом ему в плечо. Тело его вздрагивало. Сане очень захотелось погладить Толика по голове, но вместо этого он почему-то строго, тоном начальника, проговорил: «Приказываю — держаться! Хоть воруй, но жри все, что можно, вплоть до личинок и червей! Ослабнешь — пристрелят! Нас не бросят! Я найду тебя и вытащу отсюда! Понял?! Повтори, мать твою!!!»
Толя выпрямился и уже твердым голосом ответил: «Все понял, командир». И уже буднично: «Если что, помоги моим».
«Обязательно. Ну, до связи…»
«С тобой будет говорить Арби Бараев!» — торжественным голосом известил Саню конвоир и втолкнул его внутрь добротно срубленного блиндажа.
В укрытии было сумрачно, пахло сырым деревом и гнилью, но еще больше здесь ощущался запах смерти. Сложная смесь из «ароматов» крови, пота давно немытых тел, оружия, пороха и еще чего-то неуловимого, рождающая ощущения тревоги, волнения и возбуждения.
За столом, поигрывая автоматом, сидел в окружении подчиненных типичный полевой командир, которых Саня достаточно уже навидался, находясь в плену. Узкое лицо, впалые черные глаза, униформистская борода и черная шерстяная шапка с зеленой повязкой, на которой арабской вязью начертаны изречения из Корана. Внимательно рассмотрев Жукова, Бараев (как потом оказалось, это был именно он) произнес:
«Мы тебя должны обменять на моего брата. Твои прислали записку, чтобы проверить, жив ли ты. Нужно ответить на вопросы».
Сердце Саньки заколыхалось от неожиданности. Радость теплой волной плеснула в лицо, заставив его зардеться, как красной девице. Хорошо еще, что в блиндаже темновато. Значит, не забыли свои, значит, правда пытаются вытащить. Ну что там в записке? Жуков почувствовал себя, как студент во время экзамена, вытягивающий билет. Главное, чтобы билет оказался счастливым, а то результат может быть хреновым, не ту оценку поставят…
«Ну, ответ на первый вопрос я знаю», — мысленно с облегчением выдохнул Санек. Подумаешь, как имя-отчество — Гутнекене. Это у него в Каунасе была укладчица парашютов. Второй вопрос — как имя- отчество Старикова, члена сборной команды по парашютному спорту, тоже не вызывал затруднений. А вот
