слова владыко как зыркнет на меня. Не твоё это дело, говорит. У меня другие планы на эти деньги имеются: в епархии полно прорех. А покойному, говорит, все равно, на какое богоугодное дело пойдут его средства. Ему, говорит, уже зачлось на том свете, что он такую большую лепту Церкви пожертвовал. Я тогда говорю: «Вы ему на смертном одре обещали, а если бы не согласились, то он хотел эти деньги - двенадцать тысяч, отдать детскому приюту, куда он сдавал своих нагулянных детей». Архиерей в крик: «Ты кто такой, чучело, чтобы меня учить!» Вот и весь сказ. А ещё, на новолетие, на епархиальном собрании, я попросил показать годовые расчётные книги. Знаю точно, что было много пожертвований на нужды образования, а мне, веришь, копейки не дали, чтобы купить детям духовные книжки. Если бы не один добрый человек, то у меня бы в этом году для них и тетрадок не было. А детки мои из неимущих семей были, им помогать надо.
- Написали бы мне, я прислал бы вам денег, – вставил Собакин.
- Мне совестно, Вилли, я тебя уже всего обобрал. Как на новое место перевожусь, так ты мне помощь высылаешь. Только ты не думай, у меня все расходы в тетрадку записаны – могу показать. Я монах, мне самому мало надо. А их я просто проверить хотел: куда они деньги дели. Мне надо-то было шестнадцать рублей на всё. Людям тяжело, а они в шёлковых рясах ходят, сладко едят и мягко спят. Я им объясняю, что в Святом Писании сказано, что вор не только тот, кто берёт не своё, но и тот, кто не раздаёт того, что имеет в избытке. Господи, Твоя воля, как они на меня кричали! А благочинный, тёмная душа, грозил епитимьёй. Прогнали.
- Куда же вы теперь? Вас уже почитай все епархии перевидали, – покачал головой Вильям Яковлевич. – Неужто, нет праведных пастырей?
- Почему нет? На них Церковь наша стоит и стоять будет. Только они не на виду, поэтому и праведники.
- Оставайтесь в Москве. Я за вас похлопочу.
- Нешто ты не помнишь, что я здесь уже служил? Не могу я в Москве. Столица не для меня. Людей много. Опять же начальство больно неприступное, прямо - небожители. У меня там один архиерей, а здесь все архиереи и только о мирском и говорят. Хоть и далеко до столицы, а все дворцовые сплетни знают, всех министров по именам, и кто от кого в силе. Куда это годится, я тебя спрашиваю?
- Уходите на покой.
- Кому я нужен старый да глупый. У монаха «покой» может быть только на том свете. Ты ведь знаешь, я принял постриг в 61-ом году, в Клопском монастыре Новгородской епархии. Это в 20-ти верстах от Новгорода, где я родился и вырос. Потом была Духовная академия при новгородском Антониеве монастыре. После шести лет в захолустье, я стал мечтать, нет, не о мирской жизни, а о духовном поприще. По протекции ректора академии, архиепископа, а тогда ещё только архимандрита, Макария Миролюбова , меня в 67-м перевели служить сюда, в Москву, в Чудов монастырь. В перемене моей участи не последнюю роль сыграла наша фамилия. Помнишь, Вилли, я показывал тебе могилки наших предков, Собакиных, упокоенных у церкви Благовещения в Кремле, недалеко от праха воспитателя царя Алексея Михайловича, боярина Морозова? Вот из-за этого родства и взяли. В Москве жизнь моя резко изменилась. Я попал на вершину православной благодати России. С любого места Московского Кремля ближе к Богу. Первое время летал, ног под собой не чуял. Определили меня в монастырскую библиотеку. А там! В руках держал список 12-ого века «Слова о Христе и антихристе» Ипполита Римского , «Толкование на Псалтырь» святого Федорита , собственноручное завещание святителя, митрополита Алексия и переписанное им «Евангелие». Бывало, встану на третьем этаже, в архиерейской библиотеке у окон, что выходят на Царскую площадь , так и запла;чу от умиления, что Господь послал мне такое радостное поприще. О праздничных богослужениях и говорить нечего: архиереи служат, царская фамилия присутствует, князья да генералы стоят, а в конце служб столько христианских святынь выносят для поклонения, сколько за раз нигде не увидишь! При царских событиях их у всех московских храмов одалживают. Но и соблазнов, я вам доложу, не меньше. Чудов монастырь кафедральный, первый по чину, а потому там не только своя поварня, квасный погреб и пивоварня имеются, но и пирожная. К архиерейскому столу только к каждому сорту ухи, ну, там: стерляжьей, шафранной или судачьей подаются особые пироги. Грибы, ягоды всегда наилучшие, везут со всех концов России-матушки. Хлебушек кремлёвский, в виде хомута, может, доводилось пробовать, душистый, во рту тает. Или, к примеру, чудовские калачи четвертные – на весь свет знамениты. А мне, так не было лучше нашего братского хлебушка – ржаного, - отец Меркурий вздохнул и продолжал: - Нищих монастырские никогда не забывают – столы по праздникам такие ставят, что и приличный люд не брезгует угощаться. Но, вот году в 88-ом, стало мне на душе неспокойно: почувствовал, что заплывает она мирским жирком от благополучной жизни. Решил я податься в глубинку, там Богу послужить, душу порадовать стяжанием. Уж как меня отговаривали наши отцы, как отговаривали! А я им всё про духовный подвиг талдычил. Что, мол, без этого монах не монах, а как бы осьмушка от него. А они - давай надо мною смеяться! Куда же ты собрался? У нас испокон веку все неслухи, которые в прю с властью входят или о послушании своём забывают, здесь, в Чудове, грехи замаливают. Тебе и уходить никуда не надо. Мне тогда много кого припомнили: и епископа Емфимия , и митрополита Киприана и патриарха Никона , которого Церковный Собор в Чудове приговорил к лишению звания.
- Думается мне, - заметил Вильям Яковлевич, - что Чудову вообще не везёт на знатных поселенцев. Вспомните ещё Лжедмитрия и Наполеона .
- Не согласен. В 1612-ом в этот монастырь поляки заточили патриарха Гермогена , а потом и замучили. Этот страдалец за веру и отечество стоит всех остальных.
- Пожалуй, вы правы, о нём я не подумал, – согласился младший Собакин. – Извините, отче, я вас увёл в сторону от вашего рассказа. Значит, братия вас отговаривала уходить из монастыря?
- Ну да. Говорили: бери пример с нас - сиди и молчи. Сколько я их не убеждал, что не еретик какой- нибудь, а просто хочу жить в простоте и Богу служить через людей. А они надо мной насмехались и крутили у лба, дескать, от большой учёности крыша съехала. Хочешь выше нас быть? Смотри, живой на небо полетишь, как Илья, мы тебя за ноги ловить будем! И мой духовник, ныне покойный, отец Паисий долго не давал своего благословения на уход. Говорил, что это у меня искушение. Отпустил только тогда, когда я при всех, в одном подряснике на осеннем дожде и ветру, на коленях, перед окнами его кельи часов пять простоял. Плюнул и отпустил. Вот с тех пор я и маюсь как неприкаянный, но назад меня батогами не затащишь! Я эти годы ни на что не променяю и остановлюсь только там, где душа моя попросит.
- Монаху грех не сидеть на месте! – возразил Собакин.
-А если душа болит от покойной жизни?
- Смиряться надо.
- Это называется не смирение, а соучастие в грехе, когда братия больше о животе своём печётся, чем о душе. Монахи должны круглые сутки чётки тянуть, умную молитву творить, за мир молиться, а у нас что делается? Посмотри на их высокопреосвященства: сначала входит шёлковый да парчовый живот с панагией , а уж потом сам заходит. Молитвы, какие им полагаются, за них послушники вычитывают. Зависть к брату, сребролюбие, блудные разговоры, хорошо, если не дела. А отчего? От почитания тела своего выше души! Променяли своё апостольское первородство на чечевичную похлёбку. Я этого видеть не могу, ты меня знаешь, Вилли. Ведь на подлинном монашестве мир держится!
- У вас уж очень стал непримиримый характер, – вздохнул Собакин. – Помнится, когда вы жили в Чудове, такого не было.
- Потому, что молодой ещё был, славы хотелось, себя любил больше Бога. Бывало, за то, что словом владел, доверяли мне в праздники проповедь говорить в церкви Чуда Архангела Михаила. Народу там – не протолкнуться, а я то и дело поглядываю на своё отражение в стекле, которым покрыта икона Спасителя. Вот, мол, я какой – мал да удал! Видишь, до чего дело дошло: вместо Бога я только себя видеть стал. У нас в монастырской церкви святителя Алексия женскому полу по уставу бывать не положено, так я специально норовил чаще в Михайловском служить, где мне московские дамочки ручку целовали, да пожимали, и в глаза заглядывали со значением. Вот до чего дело у меня дошло.
Заслушавшись монаха, Канделябров в этом месте в сердцах плюнул, а Ипатов только страдальчески вздохнул.
- Теперь расскажу, с чего у меня в жизни всё переменилось, - продолжал отец Меркурий. - Служил я как-то в подмосковном Николо-Перервинском монастыре. Он с незапамятных времён приписан к Чудову и наша братия и посейчас туда по очереди ездит служить. Игумен у них в то время был - отец Савва –
