Я с Фавора звоню...
Вальяжный голос. Человек в белой майке и тугих джинсах приставил к уху сотовый телефон. Сообщал кому-то о своём местонахождении. Видимо, там, то ли в московском Тушине, то ли в петербургской Малой Невке, не понимали, переспросили его: откуда, откуда?
С Фавора! Ты что, Фавор не знаешь? Ну ты даёшь...
ПОСЛЕДНИЕ ЦВЕТЫ ИЗ НАШЕГО САДА
Каждую осень она приносила несколько мелких, лохматеньких хризантем, ставила их в вазу и на стол. Посередине. Чтобы и мне, и ей. - Это последние цветы из нашего сада, — говорила она и задумчиво смотрела в окно на свинцовые тучи. - Дожди, опять дожди, как надоело.
Я привычно включалась в привычный текст: - Не успеешь оглянуться, и Новый год, а там - весна недалеко, а где весна, там и лето. Переживём.
Мы были коллегами. Сидели в одной редакционной комнате, и даже стол у нас был один, большой, бестолковый. Друг против друга, глаза в глаза. Общий телефон. Почти коммуналка с общими кастрюлями и разговорами: где, что, почём? Глаза в глаза мы смотрели пять лет. И пережили друг за друга многое. Мне не забыть тех лет, как не забыть часто посещавшего меня тогда раздражения на свою соседку, на её манеру чуть приоткрывать дверь и как бы не входить, а влезать в комнату, осторожно оглядываясь по сторонам. На её немыслимые порой туалеты: каракулевая шапочка поверх шелкового ярко-розового шарфа с желтыми разводами, на её привычку сто раз на дню докладывать знакомым по телефону о своем давлении. «Сто на шестьдесят» - это врезалось мне в память намертво. И невольно, когда теперь кто-то в моём присутствии произносит цифру «сто», я мысленно, как по команде, добавляю: «на шестьдесят».
Звали мою соседку Марина. Жила она с мамой и маленькой дочкой, слабенькой, болезненной девочкой со странным именем Феодора.
— Ничего не странное, — объясняла Марина кем желающим, — моего мужа звали Фёдор, он был неизлечимо болен и умер. Я решила: родится мальчик, будет Фёдор, девочка - Феодора.
Я знала: мужа у Марины не было. Был друг, который так и не успел стать мужем, потому что заболел психически и отравился. Год спустя после его смерти познакомилась она в командировке с каким-то геологом. Он пару раз приезжал к ней в Москву. Феодора от него, но названа в память того, отравившегося Фёдора. Я вообще слишком во многое была посвящена. Так бывает всегда, когда люди работают бок о бок. Я тяготилась её тайнами. И вообще я Марину не любила.
Но сейчас, когда пути наши разошлись, я часто вспоминаю о ней, наверное, потому, что винюсь запоздало за свою нелюбовь, раздражение, а бывало, и насмешку. Почему-то сейчас стало понятно в ней многое, и место былого раздражения заняла жалость. Неустроенная личная жизнь, безденежье, слабенький, капризный ребёнок, попрёки матери, что всё у неё не как у людей, «Да, тебе хорошо...- так начинала она многие разговоры.
- Да, тебе хорошо, едешь в командировку, развеешься, сменишь обстановку.
- И ты поезжай.
Как я поеду, у Феодоры опять диатез, все щёки обсыпало.
А ты маму попроси, она присмотрит.
Маму?! Ты с ума сошла, она и лекарство забудет дать, и без шарфа на улицу выпустит.
Марин, ну что ты нагнетаешь? Мама тебя вырастила, неужели с внучкой не справится?
Она и сама на пределе. Вчера головная боль прихватила, звонит, охает, я ей: спазмалгин приняла? А она...
Понесло. Знаю, это надолго. Лекарства, болезни - Маринин конёк. Вся редакция у неё консультируется, все её знакомые и родственники. По телефону. По нашему телефону. Утыкаюсь в блокнот и пытаюсь сосредоточиться. Но раздражение растёт. Выхожу из комнаты, иду за сочувствием к коллегам:
Не могу больше. Надоело...
Мы говорим о Марине. О её удивительной неспособности радоваться, хоть как-то поддерживать в себе жизнелюбие. Но дела не ждут, возвращаюсь.
Да, тебе хорошо, ты уже пообедала, а я всё ещё тут, - говорит она плаксивым голосом.
