хорошо её запомнил. Приехала бы, узнал, несмотря на то, что стариковская память даёт сбои. Она, может, и приехала бы, да началась в Абхазии война... Это слово, как «море», все стали повторять очень часто. А ещё у людей сразу изменилась походка. Они вобрали голову в плечи, музыка пляжных солнечных дней замолкла, запах шашлыков по ущелью исчез. Опустел берег. Море сиротливо жалось к горячему песку, в недоумении шепталось с прибрежным кустарником. Сначала Шарик ничего не мог понять. Он приходил на берег, всматривался в морскую даль. Не купался, одному не интересно. Война... Какие уж там шашлыки, хозяева наливали ему в миску жиденький овощной суп. Суп был невкусный. Шарик ел неохотно. Потом привык, рад бы был овощному, когда и его стал получать всё реже и реже. К словам «море», «война» прибавилось ещё одно - «хлеб». Его повторяли все, живущие в ущелье.
Война в Абхазии шла чуть больше года. Вот уже четвёртый год, как её нет. Шарик за это время слегка подзабыл это слово. Да и слово «море» не востребовано.
Едут сюда все ещё с опаской, если вообще едут, а уж к нему в ущелье кто рискнёт? Хозяева после войны написали письмо своим бывшим постояльцам в Москву: «Живём трудно, но главное - война закончилась. Шарик наш - кожа да кости, да что Шарик - всем несладко ». Уж и не знаю, что это за люди. Только через месяц пришёл в посёлок денежный почтовый перевод. Сумма приличная - две тысячи. А на корешке перевода два слова: «Для Шарика». Рассказывали мне об этом соседи и плакали. Шарик лежал рядом. Спокойно лежал. Привык за время войны, что многие плачут.
Я не видела, как прощались с Шариком его бывшие хозяева. Может, не было никакого прощания. Но наверняка Шарик чувствовал - в его жизни происходит что-то трагическое, роковое. Он остаётся совсем один в большом доме, вдавленном в гору, под лестницей, и отныне в его жизнь войдёт ещё одно слово - «одиночество». Только он не научился его понимать, потому что произносить-то слово некому. Люди уехали. Он остался.
Жалостливые соседи кидали ему куски, да только после войны каждому куску в домах счёт. - Пойдём, Шарик, на море-Сегодня опять чудесный день. Как хорошо после московской измороси порадоваться тёплому песку и спокойной морской волне. Сажусь в раскладное кресло. Шарик ложится рядом, слегка прижавшись к моей ноге. Запускаю руку в его прогретую солнцем шерсть. Шарик поднимает голову, благодарно заглядывает в глаза. Сейчас я порадую его ещё больше:
— А знаешь, Шарик, завтра к нам приезжают гости. Они будут жить здесь целых три недели, ходить с тобой на море, баловать косточками. Пойдём, у нас много дел. Надо сварить борщ, проветрить комнаты, помыть полы. Ты рад, Шарик?
Шарик рад. Он бежит чуть впереди меня, изредка оглядываясь. Гости - это хорошо. Но он даже не представляет - насколько...
У них были прекрасные имена - Елена, Ольга, Алла, Лариса. Шарик быстро разобрался, кто есть кто, и полюбил их разом. А уж они-то его! Старые добрые времена вернулись. Ущелье расцвело яркими футболками, шляпами с лентами, воздушными юбками, звонким смехом. А ещё запахами! Как пахли, ну прямо умопомрачительно, блинчики с мясом, как ласково ложились на язык маленькие кусочки копчёного сала, щедро бросаемые Шарику. А сулугуни! Прекрасные гостьи очень любили по утрам пить кофе с этим сыром. Шарик ложился поодаль, ждал. Они были великодушны, добры, красивы. Он полюбил стремительную походку Аллы, бархатные Еленины глаза (только зачем она прячет их под очками?) Ему нравился спокойный, нежный Ольгин голос, а у Ларисы были очень ласковые руки. Жизнь Шарика крутанулась в забытое им прошлое, в то, до войны. Один раз он ушёл с ними далеко, не рассчитал силы, устал, но не хотел показывать вида. Шёл, еле плёлся на старческих ревматических лапах. Девушки легко прыгали с камня на камень, а он соскальзывал. Тогда Лариса взяла его на руки, перенесла через преграду. Стыд проступил на стариковской собачьей морде. Так и вернулся с прогулки -понурый, виновато лёг под лестницу. Думал, они будут смеяться, но до чего великодушные и благородные люди! Целую миску ухи поставили перед ним, будто ничего и не произошло. Шарик молодел день ото дня, а прекрасные благодетельницы уже считали дни до отъезда. Он всё понял. Подъехала машина, стали выносить вещи, Шарик под шумок ушёл в горы: долгие проводы - лишние слёзы. Уехали.
- Разве мало уезжали в твоей жизни, Шарик?
Много. Всех не упомнишь. Люди менялись. Мелькали лица, купальники, полотенца. И он не томился прощанием, не уходил горевать в горы. Знал - придут другие, курортная кутерьма опять закрутит в весёлом своём хороводе. Здесь же понимал: он остаётся один.
- Нет, Шарик, не один, со мной. Я ещё поживу в доме, у меня впереди целая неделя.
Я щедро получала от Шарика не принадлежащую мне любовь. Казалось, он обвинял себя в том, что чем-то обидел прекрасных дам и они уехали. Но чем? Он так старался! Бережно брал из рук кусочки инжира, тихонько открывал ворота, чтобы не скрипели, а ночью охранял их покой. Теперь я стала для него единственной ниточкой, связывающей с той жизнью. Он держался за неё, понимал - ниточка тоненькая, вот-вот оборвётся.
...Я прошла по дому, проверила, везде ли закрыты окна. Выгребла из камина золу, хранящую память тихих и неповторимых каминных вечеров. Собрала в одну комнату старые пледы и одеяла. Шарик лежал под лестницей и всякий раз, когда я проходила мимо, тревожно приподнимался. Вчера вечером мы последний раз были с ним на море. Он не пошёл в воду, как я ни заманивала. А когда я, искупавшись, села в своё любимое раскладное кресло, позволил себе то, чего не позволял никогда. Подошёл
