облетающей черемухи. По соседней тропке, сложив руки на животе и прижав локти, идет моя мать. Время от времени она беспокойно поглядывает в мою сторо» ну. Над нами тучей носятся комары.
Мы выходим на вытоптанный скотиной выгон. Сгорбленная старуха в намокшем ватнике ковыляет к деревне, погоняя взбрыкивающего телка.
Мать спрашивает у нее дорогу. Старуха суетливо проводит ладонью под платком и с интересом оглядывает нас с головы до ног. Ее маленькое лицо с живыми глазками забурело от солнца, и только глубокие морщины остались белыми.
— Или захворала? Сами-то откель?
— Да нет, мы знакомые просто, — поправляя промокший воротник кофты, отвечает мать. — В гости. По делам то есть… — Она улыбается и, отвернувшись, смотрит в сторону деревни.
— Дык ведь и дошли уж, вон, под березами-то, пятистенка, крайняя, по-над берегом… Только поспешите, а то, я слыхать, доктор — он вроде в город собрался.
— По-над берегом так и идти? — стараясь говорить по — деревенски, оживляется мать.
— Во-во, так и дойдете, — теряя к нам интерес, бормочет старуха. — Какой щас городи.
Мы направляемся в сторону рощи, маячащей впереди над поворотом реки.
— Ма, а что такое пятистенка? — спрашиваю я.
— Просто большая изба с пятью стенами, — отвечает мать и, неожиданно поскользнувшись, оступается. — Черт побери, — злится она.
— Как это с пятью? — спрашиваю я.
Мать поднимает с земли прут и чертит на тропинке прямоугольник.
— Что ты на меня смотришь? Смотри сюда. Здесь четыре стороны в этом прямоугольнике. Это обычная изба, а если посередине есть еще одна стена, то это уже пятистенка, — мать пересекает прямоугольник прутом.
Я ухмыляюсь.
— Чему ты радуешься? — говорит она и зябко запахивается кофтой. — Ох, Алексей, Алексей… — вздыхает она. — Ну, теперь ты понял? Понял, что такое пятистенка?
— Угу, — отвечаю я, — я и сам знал, только забыл.
Мы долго стояли на мокром крыльце. На осторожный стук матери никто не отозвался.
— Может, их нет никого? — с надеждой пробормотал я.
Уже смеркалось, и все вокруг погружалось в холодный туман, сквозь который едва различались широкая, мелкая в этом месте река и замершие в безветрии березы.
— Алексей, ну-ка сходи посмотри с другой стороны. Может быть, там кто-нибудь есть?
Мать озабоченно посмотрела на меня и поняла, что мне ужасно не хочется никуда идти и смотреть, потому что я очрнь боялся увидеть «кого-нибудь». Меня бросило в жар, и'я потер и без того расчесанные ноги намокшим рукавом курточки.
— Боже мой, перестань чесаться, я тебе тысячу раз говорила! — сказала мать.
— Давай лучше постучим погромче. Один раз стукнула еле-еле… Думаешь, они так сразу и прибегут, — ответил я, умоляюще глядя на мать.
— Тогда постой здесь, а я пойду с другой стороны.
И снова я испугался. Я представил себе, что, когда мать скроется за углом, дверь отворят и я, не зная, что сказать, буду глядеть на появившегося на пороге доктора Соловьева.
Мать спустилась с крыльца и уже шла по блестящей в тумане тропинке, и когда неожиданно загрохотал железный засов, я бросился за ней, догнал ее и сказал задыхаясь:
— Ма, там открывают…
— Что с тобой? — стараясь быть спокойной, спросила она, возвращаясь к крыльцу…
В освещенном проеме двери стояла высокая белокурая женщина в голубом шелковом халате. Я взглянул на мать и проглотил слюну.
— Здравствуйте, — сказала мать и улыбнулась так, как будто нас ждали.
— Здравствуйте… — недоуменно ответила женщина в халате. — Вам кого, собственно?
— Вас, наверное, — игриво улыбаясь, ответила мать. — Вы Надежда Петровна?
— Да, а что? Я вас раньше…
— Видите ли, — перебила мать, — я падчерица Николая Матвеевича Петрова. Они, кажется, дружили с вашим мужем. А уж там не знаю… — смутилась она.
— Николай Матвеевич? Какой Николай Матвеевич? — женщина в халате насторожилась.
— Петров… Николай Матвеевич… Врач. Он раньше жил здесь, в Завражье, а потом переехал в Юрьевец. Там он стал судебно-медицинским экспертом, — навязчиво объясняла мать.
— А-а-а… А сами-то вы откуда? Из города?
— Мы, в общем-то, из Москвы. Но в Юрьевце у нас комната, — объяснила мать торопливо.
— Москвичи, значит? — неодобрительно буркнула Надежда Петровна.
— Да. Мы эвакуировались прошлой осенью. Бомбежки в Москве начались. А у меня двое детей. А здесь все-таки у мамы старые связи. И потом, я ведь тоже в этих краях выросла.
— Дмитрия Ивановича сейчас дома нет… Он в городе… — вдруг разочарованно протянула Надежда Петровна и убрала руку с косяка. Я даже заулыбался от радости.
— Да мне, собственно, вы нужны. У меня к вам маленький дамский секрет, — как-то некстати ввернула мать. В глазах Надежды Петровны мелькнуло не то недоверчивое любопытство, не то страх.
— Ну, проходите, что же здесь-то стоять… — вдруг позволила она. Вслед за Надеждой Петровной мы вошли в дом. Вместо сеней я увидел нечто вроде прихожей с блестящими полами и зеркалом, висящим на стене в овальной раме. В углу стояли старинные сундуки, а над входом в кухню висела керосиновая лампа с красивым абажуром какого — то почти оранжевого цвета. Громоздкие поблескивающие шкафы с медными ручками и замками. Вешалка у дверей с непонятным кругом внизу. На одной из гладких стен висела картина в тяжелой раме.
— Вытирайте ноги только, Маша мыла полы, — сказала Соловьева.
Мы аккуратно вытерли ноги. Мать, чтобы подбодрить меня, сделала это с нарочитой старательностью и, как ей, видно, казалось, не без веселой иронии. Больше всего я боялся, что хозяйка заметит, что мы босые.
Надежда Петровна открыла дверь на кухню и, зябко поеживаясь в своем халате, обернулась к нам.
— Алексей, ты посиди здесь пока, я сейчас вернусь. Мы недолго, — преувеличенно бодро сообщила мать Соловьевой.
Я остался один, сел на стул против зеркала и с удовольствием увидел в нем свое отражение. Наверное, я просто отвык от зеркал. Оно казалось мне предметом совершенно ненужным и поэтому драгоценным. Мое отражение не имело с ним ничего общего. Оно выглядело вопиюще оскорбительным в резной черной раме. Я встал со стула и повернулся к зеркалу спиной.
До меня доносились неразборчивые голоса, звяканье дверок буфета, потом неожиданный смех Надежды Петровны. И мне почему-то стало хорошо.
Я подошел к кухонной двери и осторожно приоткрыл ее. У зеркала, кокетливо поглядывая на себя то с одной, то с другой стороны, стояла Надежда Петровна и примеряла сережки, весело поблескивающие золотом и чем-то голубым.
Я тихонько отошел к двери и сел на сундук.
— Бросили мы тебя тут, да? Тебя как зовут? — неожиданно появляясь в дверях, спросила Надежда Петровна.
— Алексей, — ответил я.
— Вы знаете, — сказала она, обращаясь к матери, — а у меня тоже есть сын. Не такой большой, конечно. Ой, господи, трудно сейчас с детьми, война все-таки. А мне еще хочется, — засмеялась она, — дочку. Он сейчас в спальне. Спит. Хотите посмотреть?
— А мы его не разбудим? — испугалась мать.
— Ничего, мы тихонько. Он у нас чудный! Он туг вдруг подошел к отцу и спросил — а почему пять копеек больше, а десять меньше. Дмитрий Иванович так и не ответил ничего. Не смог! Ему ведь поначалу дочку хотелось. Он даже имя ей придумал — Лора. А я приданое розовое приготовила: и конверт, и ленту.
