грохотом прошел станцию, шум постепенно угас где-то в плотной темноте.
— К фронту, — с тихой радостью проговорил Листравой. Ему было тревожно сидеть у костра: а если в самом деле фрицы уже заняли пристанционный лес? Но поезд прошел, значит, слухи напрасные.
Илья возник из тьмы, как привидение. Голова забинтована — следы ожога, зубы оскалены в лихой усмешке, в руках — четвертинка, полная светлой жидкости. Листравому показалось, что зеленоватые глаза Пилипенко плавились позолотой.
— Только-то, — разочарованно протянул Пацко и стал загибать пальцы на руках, считая сидящих у костра. Уже никто не спрашивал, где он достал ее, а прикидывал, как разделить.
— Это дезинфекция наша. Врачи смилостивились… Церемпил спит, отказал свою часть в нашу пользу. Возраженья нет? — Илья вылил спирт в котелок.
— Стой, стой! — всполошился Хохлов. Рябое лицо его покрылось потом. — Развести разрешите?
— Перекрестись, что не испортишь, — весело осклабился Пацко.
А Хохлов уже колдовал над котелком. Он малыми толиками доливал воду в котелок. После каждой порции Листравой охал:
— Не переборщи.
Потом все смеялись от всего сердца, как дети, протягивая котелки, а Илья осторожно наливал им разведенного спирта.
— Пейте за смелых людей! Я только это признаю… Наперекор всем чертям! — Он бедово опрокинул в рот спирт, крякнул: — Умеет разбавлять, старик…
— Закусывайте материей, братцы. Вот! — посоветовал Листравой и вытер губы рукавом. — А дома бы… Огурчиком с чесночком, — добавил он, смачно сплюнув.
— А я вот на рыбалке ночевал бы, — в тон машинисту проговорил Фролов, выходя из темноты. — Сидите, сидите, друзья. Не спится?
— Мировые дела решаем, Павел Фомич. — Пилипенко подмигнул Листравому. — Какое наказание Гитлеру применить думаем…
— Тоже занятие, — Фролов нашел глазами Пацко. — Еремей Мефодьевич, просьба к вам.
Пацко поднялся, оправил гимнастерку.
— Сможете еще одно дежурство проработать? Стрелочник выбыл.
— Только выпимши немного, а так почему ж нельзя…
Фролов удивился откровенности Пацко, но на пост его послал. Пошутил:
— Пьян — когда двое ведут, а третий ноги переставляет…
— Павел Фомич, — не утерпел Листравой. — Что тут у нас насчет фрица слышно? Не прорвался?
— Успокойтесь, товарищи, немцы не прошли. Оборона крепкая. Солдаты стоят насмерть.
— Ну, вот и ладно, — Листравой стал удобнее прилаживаться у костра.
Фролов и Пацко ушли.
— Когда он отдыхает, хотел бы я знать? — снова заговорил Александр Федорович о Фролове. — Рано утром — на ногах, поздно ночью — на ногах.
— Комиссару положено, — широко зевнул Пилипенко.
Слова Фролова несколько успокоили людей, и они разошлись на ночлег.
За лесом изредка слышались пушечные выстрелы. Со станции доносились тяжелое сопенье паровоза, лязг сцеплений. Рядом, в кирпичных завалах, попискивали мыши. Недалекий лес утомленно шелестел, казалось, что дышит необъятная темнота.
Листравой уснул у костра, не найдя сил перебраться к себе в подвал, на топчан.
Над умирающим костром кружилась бабочка, рискованно ластясь к короткому пламени. Илья пугал ее, размахивая пилоткой. Но она все-таки обожгла крылья, упала на красные угли, сгорела шипя и потрескивая,
Смерть стрелочника опечалила Пацко. Он пытался осмыслить происшедшее. Конечно, только смелый человек закроет амбразуру дота своим телом. Стрелочник же просто исполнил свой долг, честно, по- человечески. Для этого нужно не меньше мужества и геройства!..
Стояла кромешная ночь. В развалинах кричали совы и филины. Идти было неловко. Пацко ворчал себе под нос, спотыкаясь в колдобинах.
Поездов пока не было, и он, примостившись на чурбане, чистил фонарь.
Позднее подошел Хохлов проверить телефоны. Так он делал каждую ночь под утро: день уходил на ремонт и восстановление линейного хозяйства. В обожженной руке его отвертка держалась плохо, и он долго возился с одним аппаратом.
Был тот глухой предрассветный час, когда над Единицей устанавливалась временная, непрочная тишина.
Пацко вычистил одну боковину фонаря и вышел за дверь: разогнать сон. Со стороны фронта орудия стреляли редко. По темному небу шли рваные облака: Пацко замечал, как пропадали звезды и чуть поздцее снова вспыхивали. Вот одна звезда покатилась, оставив позади искристый след. Говорят, так и души человеческие… Но он знал: душа стрелочника уже никогда не вспыхнет, не засветится на горизонте. Пацко вернулся на пост.
Связист все еще копался в телефоне.
Стрелочник полез за паклей, которую он хранил под потолком, и наткнулся на маленькое зеркальце, забытое Наташей. Чтобы отвлечься от мыслей о погибшем стрелочнике и немного забыться, он заговорил об Ивановой. В дурманящей ночной немоте Пацко лениво двигал руками, выскребая копоть на стеклах фонаря. Не спеша рассуждал:
— Вот, скажем, Наташа. Дивчина презеленая. Ну, куда ей воевать? Так себе, один близир…
Хохлов, не отрываясь от дела, перебил:
— Она храбрая. Женщины всегда выносливее нашего брата. Это, друг, старая философия.
— Старая или новая, а я, например, свою дочку не пущу. После тутошних страхов она и родить-то путем не сумеет.
— Так она тебя и послушает.
— Ты, Парфен, не смейся. Правду говорю.
— А еще в партию собрался. Твоя теория старая. Весь, мол, рай женский на кухне. Плоди детишек, и только. Так и Толстой учил.
— Толстой, говоришь? Дай бог…
— Про то и в книгах писал.
Пацко не слушал. Поставив фонарь на пол, он полюбовался своей работой и тем же ровным голосом заговорил о своем:
— Природу возьми. Она, Парфен, скажу тебе, бережет женский пол. Сохатые, к слову. Самцы дерутся, а она, самка, значит, в сторонке пасется себе, листки хрумкает. А глухари или, скажем, тетерева. Опять- таки бьются, как петухи. Так на каждом шагу женский пол к войне неспособный. Даже дикари женщин не брали в бой. А вот теперешний человек, он все норовит напротив природы, поперек ее. Вот и женщин в войну впутал. А зачем, и сам не ответит.
Хохлов ругнулся, отдергивая больную руку.
— Что ты?
— Током шибануло. Звонят. — Он привернул на клеммах провода, подал трубку Пацко, сидевшему у порога.
Тот послушал, поднялся и, шумно позевывая, сказал:
— Насчет женщин в войне ты подумай на досуге. Пользительно. А теперь посмотри семафор. Ерундит что-то. Открывать придется: поезд вышел.
Кругом царила ночь, но где-то за полосой леса рождался рассвет. Небосклон посерел, будто бы в темную воду добавили молока. Пацко расправил мощные плечи, стряхивая дрему. Приятели остановились у семафора. Хохлов попробовал, как он действует. Стрелочник заметил:
— Как в тоннель уходит дорога.
Высокая насыпь простиралась до темного леса.
Сквозь редевшую мглу в отдалении виднелся светлым полукружьем вход в лес.
— Малейшая неисправность — и поезд полетит под откос. — Хохлов зябко поежился, собирая
