Белый отель

А однажды утром появились четверо черно-белых котят, мяукающих и мокрых, тычущихся в Васькины соски. Люба сказала, что это чудо, потому что кошка была кастрирована... Но котята были несомненно всамделишными, и Васька сделалась еще большей героиней, чем прежде. Все дети в лагере по очереди приходили поиграть с самыми последними иммигрантами и всячески подлизывались к Наде, чтобы та позволила им взять кого-нибудь из них к себе домой.

Но величайшим из чудес было то – как, смеясь, говорила Люба, – что у котят должен иметься отец, а откуда он мог здесь взяться?

Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! Вот, зима уже прошла, дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей. Голубица моя в ущелий скалы под кровом утеса! покажи мне лице твое, дай мне услышать голос твой; потому что голос твой сладок и лице твое приятно49.

Эта цитата приводилась в письме, пришедшем от совершенно неожиданного отправителя. Лиза была в поле, когда появился человек с почтой, и, увидев знакомый, но давно забытый почерк, она была вынуждена покинуть длинную цепочку сборщиц винограда и броситься в единственно доступное ей место уединения – в уборную. На нее обрушилось так много эмоций, принадлежавших умершему прошлому, что ей и в самом деле не мешало туда пойти. Живя в Киеве, она часто встречала имя Алексея в газетах и видела его фотографию – он стоял по стойке «смирно» среди одетых в форму людей. Потом она прочла о его аресте и сенсационных признаниях. Она была на седьмом небе оттого, что его не расстреляли, а позволили воссоединиться с диаспорой.

Он писал, что некоторое время провел в заключении в Эммаусе, после чего стал совершенно другим человеком. Жил он теперь на поселении в Бетерских горах. Условия суровые, но они трудятся не покладая рук, чтобы жизнь стала лучше. Увидев в списках имя Лизы, он сразу же понял, что по-прежнему любит ее и хочет, чтобы она приехала и разделила с ним его жизнь.

Люба не хотела, чтобы подруга уезжала, и именно поэтому наперекор себе доказывала ей преимущества переезда к Алексею. Конечно, он не упоминал о женитьбе, но законы новой земли не требовали формальных уз.

Лиза, однако, написала в ответ, что начинать сначала слишком поздно. Она его тоже любит, как и прежде, но если поедет к нему жить, их всегда будет преследовать образ нерожденного ребенка. У них обоих слишком много всего на совести.

Однажды она услышала по радио серебряный голос Веры Беренштейн, и дрожь пробежала у нее по телу. Что было необычно для Веры, она исполняла религиозную песню – положенный на музыку Двадцать третий псалом. Голос ее казался прекраснее, чем когда-либо. Позже, благодаря дружбе с Ричардом Лайонзом, Лиза услышала этот серебристый голос по потрескивавшему телефону. Вера подтвердила, что ее мужа здесь еще нет – пока нет. Она была взволнована и подробно расспрашивала о сыне. Лиза готовила его к встрече с настоящей матерью: часто, как будто невзначай, произносила ее имя, вспоминала о ней.

Для нее это было тяжело, гораздо тяжелее тех работ, которые она начала выполнять в поле. Немало слез пролила она наедине с собой. Трудно было потому, что она ощущала себя матерью Коли, более того – он сам ощущал ее своей матерью, а она тем не менее мостила дорогу, по которой он сможет вернуться к родившей его женщине. Гораздо легче будет отпустить от себя Виктора, как только он здесь окажется. Втайне она была рада тому, что его еще нет, – и в то же время раскаивалась в этой радости. Она его очень любила, но в душе не видела его своим истинным и вечным супругом. Как бы во искупление этого греха, она старалась как можно больше помогать людям.

Она попыталась помочь старику, которого полагала Фрейдом. Ричард позволил ей просмотреть списки тех, кого отправили в поселения. Трудность состояла в том, что она не помнила фамилию дочери Фрейда по мужу. Но, увидев имя Софи Гальберштадт, с маленьким сыном Гейнцем, она уверилась, что это именно те, кого она ищет, и написала фрау Гальберштадт небольшое письмо. Как будто в награду за благое дело, Лиза наткнулась на запись о своей старой петербургской подруге – Людмиле Кедровой. А когда вернулась к себе в комнату, то, по одному из бытующих странных совпадений, нашла на кровати ожидавшее ее письмо от Людмилы. Та писала, что обнаружила ее имя в списках и была рада, что Лиза в безопасности. Ей лечат грудь радием, это больно и тошнотворно. Лизе это показалось странным, она помнила, что грудь Людмиле удалили, пытаясь спасти ей жизнь. Она встревожилась, боясь, не означает ли это, что у нее оказалась зараженной и вторая грудь.

Жарким, безветренным днем Ричард Лайонз подвез ее в армейском джипе к отлогому берегу озера. Мать хотела встретиться с нею где-нибудь в уединенном месте. Он остановил джип в тени пальм и сказал, чтобы она взошла на дюну. На гребне дюны Лиза посмотрела в сторону озера, за которым виднелись холмы Иудеи, и увидела стоявшую на берегу женщину. Лицо ее было повернуто в сторону, как будто все ее внимание было поглощено облаком красной пыли на горизонте, пылавшим у нее над плечом. Ни единая складка на ее платье не шелохнулась. Когда она повернулась к Лизе, та увидела, что слева кожа у нее на лице совершенно омертвела.

Они молча пошли вдоль берега. Обе не знали, что сказать. Наконец Лиза нарушила молчание, сказав, что сожалеет об ожогах на лице матери.

– Да, но я их заслужила; кроме того, здесь очень хорошо лечат.

Дочь узнала этот голос, которого не слышала полвека, и грудь ее затрепетала.

Женщина напряженно всматривалась в лицо Лизы, начиная узнавать черты своего ребенка. Заметив распятие у нее на груди, она сказала:

– Это мое, так ведь? Я рада, что ты его сохранила.

Их по-прежнему одолевали смущение и неловкость.

Лиза, чтобы нарушить болезненное молчание, спросила, каковы условия в поселении матери – та жила в Кане.

Мать отвечала с печальной улыбкой:

– Что ж, это ни в коем случае не нижний круг.

Лиза тоже вежливо улыбнулась, но была озадачена. Она вспомнила, что у матери была раздражающая привычка никогда-не отвечать на вопросы прямо.

– Твоя тетя собирается приехать сюда, – сказала мать.

– О! И когда?

– Скоро.

По-над водой пролетел ворон с куском хлеба в клюве.

– И Юрий тоже, совсем скоро.– Задумчивые, красивые карие глаза матери искоса глянули на Лизу.– Тебе стоит узнать своего брата поближе. Конечно, он ревновал, когда появилась ты, я в этом уверена. Ты совсем другая, а он удался в отца, это очевидно.

Лиза взяла мать за руку. Их руки неловко ощупывали друг друга.

– Здесь твой отец, ты знаешь об этом? – спросила мать.– Он живет один.

– Один? Это на него очень похоже! – сказала Лиза, и ее колкость заставила их обеих рассмеяться и разбила наконец лед отчужденности.

– Ты видишься с ним? – спросила Лиза.

– О да.

– Поцелуешь его за меня?

– Да, конечно. Кстати, его родные – и мои тоже – все тебя целуют и очень хотят с тобой повидаться.

Молодая женщина радостно кивнула. Они приноровились идти в ногу, медленно ступая по песку.

Лиза открыла было рот, собираясь задать вопрос, но промолчала. Было еще слишком рано. Кроме того, этот вопрос, по сути, диктовался чистым любопытством; знать на него ответ не было насущной необходимостью. Единственно важной вещью была смерть, а теперь она знала, что об этом речи не шло – ее мать не умерла, а эмигрировала.

Но словно по наитию, мать вздохнула и спросила:

– Ты, наверное, знаешь, что случилось?

– Я знаю голые факты, не обстоятельства. Но если не хочешь, не надо об этом говорить. Правда, это не