поисках одобрения обращались к тому концу второй скамьи, где каждый оттенок чувства, которое она желала пробудить в своих слушателях, отражался на некоем выразительном лице.
Однажды, когда в классе обсуждалась тема предстоящего первого сочинения, мисс Максвелл попросила каждого нового ученика принести ей несколько сочинений, написанных в предыдущем году, с тем чтобы она могла оценить их работы и точно знать, каков уровень их подготовки. Ребекка задержалась, после того как остальные ушли, и робко приблизилась к столу учительницы.
— У меня нет с собой никаких сочинений, мисс Максвелл, но я могу найти их, когда поеду домой в пятницу. Они лежат в ящике на чердаке.
— Аккуратно перевязанные розовыми и голубыми ленточками? — с лукавой улыбкой спросила мисс Максвелл.
— Нет. — Ребекка решительно покачала головой. — Я хотела бы взять для этого ленточки, потому что все остальные девочки так делают и это очень красиво. Но я обычно перевязывала свои сочинения бечевкой, нарочно, а одно, на тему «Одиночество», даже перевязала старым шнурком от ботинок, чтобы было ясно, что я о нем думаю.
— «Одиночество»! — засмеялась мисс Максвелл, удивленно приподняв брови. — Вы сами выбирали темы для своих сочинений?
— Нет. Мисс Дирборн считала, что мы еще маленькие, чтобы самим выбрать хорошую тему.
— Какие же другие темы она предлагала?
— «Мечты у камина», «Грант как воин»,[29] «Размышления о жизни П. Т. Барнума»,[30] «Разрушенные города», других уже не помню. Все мои сочинения были плохи, и мне неприятно их показывать; у меня легче и лучше получаются стихи.
— Стихи! Мисс Дирборн требовала от вас писать стихи?
— О нет. Просто я всегда их писала, даже на ферме. Может быть, принести вам все, что у меня есть? Их не очень много.
Вечером того же дня Ребекка взяла толстую тетрадь, в которую записывала свои душевные излияния, и отправилась к мисс Максвелл. Она надеялась, что ее, возможно, пригласят зайти и состоится личная беседа, но на звонок вышла служанка, и, оставив ей свою тетрадь, Ребекка ушла разочарованная.
Несколько дней спустя, увидев знакомую черную обложку на столе мисс Максвелл, она поняла, что ужасный момент критического разбора ее творений приближается, и не удивилась, когда ее попросили остаться после занятий.
В комнате было тихо; красные листья кленов шелестели на легком ветру и влетали в открытое окно, принося первые приветы осени. Мисс Максвелл подошла и села рядом с Ребеккой.
— По-твоему, это хорошие стихи? — спросила она, возвращая тетрадь.
— Не очень, — призналась Ребекка, — но трудно судить самой. Перкинсы и Коббы всегда говорили, что стихи чудесные, но когда миссис Кобб сказала мне, что, на ее взгляд, они лучше, чем у Лонгфелло,[31] я забеспокоилась, так как знала, что такого быть не может.
Этот чистосердечный ответ подтвердил представление мисс Максвелл о Ребекке как о девочке, которая может выслушать правду и извлечь из этого пользу.
— Так вот, дитя мое, — сказала она, улыбаясь, — твои друзья ошибались, а ты была права. Если подвергнуть твои стихи надлежащему анализу, они довольно плохи.
— Значит, я должна бросить всякую надежду стать когда-нибудь писательницей! — вздохнула Ребекка. Она пила горькую чашу и с испугом думала, сможет ли удержаться от слез, пока не кончится беседа.
— Не торопись, — перебила ее мисс Максвелл. — Хотя твои произведения и не могут считаться настоящей поэзией, они показывают, что в будущем можно надеяться на успех. Ты почти нигде не ошибаешься в том, что касается рифмы или размера, и это свидетельствует, что у тебя есть природное чувство — «чувство формы», как сказали бы поэты. Я думаю, что когда ты станешь старше, приобретешь больше опыта — иными словами, когда у тебя появится, что сказать, — ты, возможно, станешь писать очень хорошие стихи. Поэзия требует знаний, проницательности, опыта и воображения. Первых трех достоинств у тебя еще нет, но, на мой взгляд, есть признаки последнего.
— И я не должна никогда больше пытаться писать стихи, даже для собственного развлечения?
— Конечно, ты можешь сочинять стихи, и это только поможет тебе лучше писать прозой. Теперь поговорим о первом сочинении. Я собираюсь предложить всем новым студентам написать письмо, в котором содержались бы их впечатления от Уэйрхема и краткий очерк школьной жизни.
— Я должна быть сама собой? — спросила Ребекка.
— Что ты имеешь в виду?
— Письмо Ребекки Рэндл ее сестре Ханне на ферму Солнечный Ручей или ее тете Джейн в кирпичный дом в Риверборо — это так скучно и глупо, если это настоящее письмо. Вот если бы я могла предположить, что я не я, а совсем другая девочка и пишу кому-нибудь, кто непременно поймет все, что бы я ни написала, тогда у меня вышло бы гораздо лучше.
— Очень хорошо. Я думаю, это замечательная идея, — сказала мисс Максвелл. — И кем же ты предполагаешь сделать себя?
— Мне очень нравятся наследницы, — сказала Ребекка задумчиво. — Конечно, я никогда ни одной не видела, но с наследницами всегда случается что-нибудь интересное, особенно с теми, у которых золотистые волосы. Моя наследница не была бы тщеславной и надменной, как плохие сестры в «Золушке», она была бы благородной и щедрой. Она бросила великолепную школу в Бостоне, потому что захотела приехать сюда, в те места, где жил в детстве ее отец, задолго до того как разбогател. Сейчас ее отец уже умер, но у нее есть опекун, милейший и добрейший человек на свете. Он, конечно, довольно старый и часто бывает молчалив и серьезен, но иногда, когда счастлив, любит пошутить и посмеяться, и тогда Эвелина не боится его. Да, девочку зовут Эвелина Эберкромби, а ее опекуна — мистер Адам Ладд.
— Ты знаешь мистера Ладда? — с удивлением спросила мисс Максвелл.
— Да, он мой лучший друг! — воскликнула Ребекка с восторгом. — Вы тоже его знаете?
— О да. Он один из попечителей учебных заведений Уэйрхема и часто сюда приезжает. Но если я позволю тебе «предполагать» и дальше, ты расскажешь мне все свое письмо, и тогда для меня пропадет прелесть сюрприза.
Что думала Ребекка о мисс Максвелл, мы уже знаем; о том, как относилась учительница к ученице, можно сделать вывод из следующего письма, написанного два или три месяца спустя.
Уэйрхем,
1 декабря
Дорогой отец!
Как тебе хорошо известно, я никогда не была в восторге от преподавательской работы. Пичкать знаниями самодовольных и тупых подростков обоего пола — задача, порой приводящая меня в совершенное уныние. И чем глупее они, тем меньше это сознают. Если бы я учила их географии или математике, то, возможно, чувствовала бы иногда, что чего-то достигаю, так как в этих отраслях знания усердие и трудолюбие творят чудеса. Но преподаватель такого предмета, как английский язык и литература, ищет в учениках интеллекта, тонкости восприятия, воображения. Из месяца в месяц я прилежно тружусь, открывая устрицу за устрицей, и так редко нахожу жемчужину. Вообрази же мою радость, когда в этом семестре, даже не приложив никаких отчаянных усилий, чтобы открыть раковину, я наткнулась на редкостную жемчужину — черную, но с атласной поверхностью и прекрасным блеском! Ее имя — Ребекка, и она очень похожа на Ревекку у источника на картинке в нашей семейной Библии. У нее такие темные глаза и волосы, что можно заподозрить в ней примесь итальянской или испанской крови. Она ничем особенно не выделяется. Человек ничего не сделал для нее: у нее нет ни семьи, о которой стоило бы упоминать, ни денег, ни образования, заслуживающего этого названия, — никаких благоприятных обстоятельств, но мать-природа вмешалась, пришла на помощь и сказала:
