— Какую роль тебе дали?
— Осьминога. Без слов. То, что я хотела!
— А разве там есть роль осьминога? — удивилась я.
— Нет, — объяснила Дженни. — Они хотели, чтобы я играла верблюда. Но раз там были все животные по паре, значит, должен быть и осьминог.
— Нет, это в Ноевом ковчеге все были по паре.
— Какая разница? Тоже ведь Библия. Никто и не заметит разницы.
— Наверное, да, — решила я поддержать подругу.
— Я сама сошью себе костюм, — заявила Дженни, и я вдруг занервничала.
Я зашла в большой зал и с трудом разглядела пятерых сидящих за длинным столом людей. Лишь одно лицо выступало из темноты явственно, как лик всевидящего бога Гора: лицо моей старой учительницы мисс Грогни. Она утверждала, что рождественская пьеса — это ее «дитя», и хвасталась, что написала ее сама, совершенно забывая упомянуть при этом Луку и Матфея.
— Элеонор Мод? — спросил мужской голос.
— Да, — подтвердила я.
— Ты здорова?
— Да.
— И с глазами все в порядке?
— Да. — Я нервно поправила съехавшую набок оправу.
— Не дергайся! — взвизгнула мисс Грогни, и я удивилась, что она не добавила «богохульница».
— Что ты нам прочитаешь? — спросил мужчина.
— Что?
— Что ты подготовила для прослушивания? — осведомилась мисс Грогни.
Я не подготовила ничего, и меня неудержимо охватывала паника.
— Ну? — не унималась мисс Грогни. — Не тяни.
Я медленно шагнула к краю сцены.
В голове метались странные, разрозненные, ничего не значащие слова, и наконец некоторые из них сложились в единое целое и я узнала знакомый ритм. Всего его я не помнила, но это был любимый монолог Нэнси, и она повторяла его часто, как молитву. Сама я и половины из него не понимала, но надеялась, что комиссия поймет, поэтому откашлялась и объявила:
— Это из фильма «Завет»[5], героиню зовут Джеки. Я готова.
— Начинай, — скомандовала мисс Грогни.
Я глубоко вздохнула и раскинула руки:
— Знаю, что ты не заплатишь ни за туфли, ни за платье. А как насчет аборта, черт тебя подери?! Может, дашь денег хоть на бутылку джина?
— Хватит! — завопила мисс Грогни и направит на меня негнущийся палец. — Ты… замолчи немедленно!
Я стояла в почти полной, добровольно возложенной на себя темноте и слушала, как, сблизив головы, перешептываются члены комиссии. До меня долетали только отдельные слова: «интересно» и «хорошая мысль», но я так и не услышала долгожданных «Мария» или «Иосиф».
В тот вечер мать поставила на стол свою любимую керамическую кастрюлю и открыла крышку. Кухня наполнилась паром и ароматами лука, вина и мяса. Свет был выключен, во всех гладких поверхностях отражалось пламя свечей.
— Жаль, что мы не обедаем так каждый вечер, — вздохнул брат.
Он лишь недавно стал говорить «обед» вместо «ужин». Уже скоро он начнет употреблять словосочетание «высокая кухня».
— А потом можно устроить сеанс, — предложила увлекавшаяся тогда спиритизмом Нэнси, и мать, как бывало часто, строго взглянула на нее, словно говоря: «Не очень удачная мысль, Нэнси. Будь у тебя дети, сама бы сообразила».
— Что-то ты притихла, Элли, — повернулась мать ко мне. — У тебя все хорошо?
Я молча кивнула, опасаясь, что, если заговорю, слезы воспользуются этим и вырвутся наружу. Вместо этого я встала, пробормотала что-то о том, что «забыла его покормить», и бросилась к задней двери. Брат сунул мне в руку фонарь, и, захватив две морковки, я вышла в холодную ночь.
Дом снаружи был совсем темным, и поэтому казалось, что уже очень поздно. Деревянная стремянка у дома покосилась и в темноте притворялась странным горбатым скелетом. Весной ее доломают и разберут на дрова. По черной тропинке я подошла к клетке. Бог уже гремел металлической сеткой; его нос дергался, безошибочно, словно собачий, улавливая запах моей печали. Я открыла задвижку, и он запрыгал в мою сторону. Шерстка в свете фонаря отливала голубым и зеленым. Это была удачная идея Нэнси и моего брата: как-то во время скучных выходных они выкрасили его в два цвета, а потом фотографировались, водрузив кролика себе на головы. Бог любил позировать не меньше, чем Нэнси. Я подняла его и посадила себе на колени. Он был теплым и славным. Я нагнулась и поцеловала его.
— Не переживай, — сказал он слабым, придушенным голоском. — Все кончится хорошо. Все всегда кончается хорошо.
— Ладно, — кивнула я, нисколько не удивившись, хотя он заговорил со мной в первый раз.
Потом я увидела, как по дорожке ко мне приближается вытянутый силуэт Нэнси. В руках она держала чашку, из которой в холодное ноябрьское небо спиралью поднимался пар.
— Ну, рассказывай, — сказала она, опускаясь рядом со мной на корточки. — Как все прошло?
Мои губы начали двигаться, но я была слишком расстроена, чтобы говорить вслух; пришлось шептать.
— Что? — переспросила Нэнси, наклоняясь ближе. Я сложила ладони ковшиком и зашептала прямо ей в ухо.
— Что? Хозяина гостиницы? — возмутилась она. — Жалкого трактирщика?
Я кивнула, чувствуя, как силой удерживаемые слезы сотрясают тело, потом подняла на нее глаза и с трудом выдавила:
—
~
В день представления она вползла за кулисы, напоминая не осьминога, как было задумано, а скорее гигантского тарантула. Мисс Грогни, увидев ее, завизжат как резаная, но, поскольку переодеваться в верблюда было уже поздно, она только приказала Дженни Пенни держаться в самом темном углу сцены и добавила, что если заметит хоть кусочек щупальца, то лично задушит ее большим пластиковым мешком. Младенец Иисус, услышав такую угрозу, разревелся, а мисс Грогни велела ему немедленно заткнуться и обозвала хныкалкой.
Я высунула голову в щель в занавесе и быстро оглядела зал, выискивая мать и Нэнси. Народу сегодня собралось много, не в пример прошлому разу, когда Праздник урожая так неудачно совпал с решающим матчем местной футбольной команды. Тогда всего человек двадцать явились посмотреть представление и порадоваться осенним дарам, состоявшим из двух дюжин банок с фасолью, десятка буханок и ящика яблок-паданцев.
Нэнси заметила меня и успела подмигнуть до того, как твердая рука мисс Грогни утащила меня обратно, во времена зарождающегося христианства.
— Ты все испортишь, если будешь высовываться, — прошипела она.
А я подумала, что и без того все испорчу, и сердце у меня сжалось от ужаса.
— Где верблюды? — вопила мисс Грогни.
— Может, им надоело горбатиться? — предположил новый учитель мистер Гулливер, и все
