— Что надо? — спросила я.
— Не знаю, — сказал Чарли.
— Тогда уходи. Ты идиот, идиот, идиот.
— Элли, послушай…
— Идиот.
— Я просто хотел нормально попрощаться, — сказал он, а я повернулась и со всей силы двинула его кулаком.
— Прощай!
— Черт, Элли! Ты зачем это сделала? — спросил он, потирая ушибленное плечо.
— Если ты не понимаешь, значит, ты еще глупее, чем кажешься. — Я опять ударила его в то же место.
— Зачем ты это делаешь?
— Затем, что ты не должен был так поступать с ним.
— Мне приходилось быть осторожным. Понимаешь, мой отец… Он все время следит за мной, он ненормальный. Ты объясни ему это вместо меня. Скажи ему… что-нибудь хорошее.
— Пошел ты! Сам скажи.
Я вскочила и побежала вверх по улице, вдруг почувствовав себя обновленной и полной сил. Другой.
Если бы всего на несколько прекрасных минут родители смогли остановиться, замолчать и побыть в тишине, они наверняка услышали бы, как разбивается на кусочки сердце их сына. Но в то время они не слышали ничего, кроме шелеста волн, набегающих на корнуолльское побережье, и щебета птиц в нашем будущем саду. Поэтому собирать брата из осколков, в которые он превратился, воскрешать его душу, вытаскивать из-под подушки его бледное, опухшее от слез лицо пришлось нам с Нэнси. Мир обманул его: он любил, но не был любим. Даже у Нэнси не хватало слов, чтобы объяснить и утешить. Она знала, что такие удары неизбежны в жизни, но он был еще слишком молод для них.
Начались каникулы, мы переехали к ней на площадь Чартерхаус-Сквер, каждый день ходили по музеям, картинным галереям и кафе, и постепенно брат стал пробуждаться от своей мрачной апатии, раны начали заживать, он вновь почувствовал интерес к миру, заново научился радоваться июльскому солнцу и в конце концов согласился дать жизни еще один шанс.
— Когда ты поняла про себя? — спросил он у Нэиси, когда мы по набережной Темзы шли к Саут- Бэнку, где собирались посмотреть старый черно-белый фильм.
— Наверное, я была немного постарше тебя. Лет в шестнадцать, может быть? Не помню. Я очень рано поняла, чего я не хочу, а поскольку того, чего не хотела, мне доставалось выше крыши, выбор, в общем, был небольшой.
— Но ведь так жить тяжело, да? Скрываться, врать. Противно.
— Тогда не скрывайся, — сказала она, — и не ври.
— Иногда я жалею, что не такой, как все, — признался брат.
Нэнси остановилась перед ним и засмеялась:
— Не болтай, ничего ты не жалеешь! Ты бы никогда не согласился быть таким, как все. Не обманывай себя, дорогой: гомосексуализм — твое спасение, и ты сам это понимаешь.
— Полная хрень, — буркнул брат, стараясь согнать с лица улыбку.
Он развернул пластинку жевательной резинки и внимательно оглядел идущего навстречу темноволосого мужчину.
— А я видела! — сказала я и толкнула его локтем.
Брат не обратил на меня внимания.
— Я видела. Нэнси. Как он смотрит на того мужчину.
— Заткнись, — сказал он и пошел вперед, засунув руки в карманы чересчур тесных джинсов; мать предупреждала, что, если он станет их носить, у него никогда не будет детей.
— Ну и как, тебе когда-нибудь разбивали сердце? — небрежно спросил брат.
— Господи, ну конечно же! — тут же ответила Нэнси.
— Я знаю! Ее звали Лили Мосс, — наконец-то вклинилась я в их беседу. — Ну, то есть она была главной. Это все знают, Джо. Она обманывала Нэнси и еще хотела вытянуть из нее все, что можно. Только у нее ничего не получилось. Правда, Нэнси?
— Не получилось, — подтвердила Нэнси, — хотя бриллиантовое ожерелье ей все-таки досталось. Недешевое, кстати.
— Я больше никогда никого не полюблю, — твердо объявил брат.
Нэнси улыбнулась и обняла его за плечи.
— Никогда — это очень долгий срок, Джо. Спорю, что ты не выдержишь.
— Спорю, что выдержу. На сколько?
— На десятку.
— Годится, — согласился он.
Они пожали друг другу руки, и Нэнси пошла дальше, уверенная, что в один прекрасный день станет богаче на десять фунтов.
~
— Мы переезжаем, — как-то за сытным английским завтраком объявил нам отец.
Мы с братом переглянулись и стали есть дальше. Задняя дверь кухни была распахнута прямо в лето, и пчелы, ошалевшие от августовской жары, своим жужжанием заполнили неловкую паузу. Отец, казалось, был разочарован; он ожидал, что эта потрясающая новость вызовет бурю эмоций, и теперь сомневался, хорошо ли он знает собственных детей; это сомнение будет еще не раз и не два мучить его в грядущие годы.
— В Корнуолл, — с надеждой добавит он и вскинул руки, как забивший гол футболист. — Ура!
Мать, дежурившая у гриля, подошла к нам и села за стол.
— Мы понимаем, это довольно неожиданно, — сказала она, — но когда мы ездили туда на Пасху, там выставили на продажу замечательный дом, и мы сразу же поняли: это то, что нам надо. Мы как раз о таком всегда мечтали и потому сразу же купили его.
Она сделала паузу, словно для того, чтобы нелепость происходящего привела нас в себя, как приводят в себя пощечиной. Это не помогло. Мы продолжали жевать, будто во сне.
— Просто доверяйте нам, и этого достаточно, — сказала мать (опять эта чертова книга).
Брат отодвинул тарелку:
— Ладно. Когда?
— Через две недели, — виновато ответил отец.
— Хорошо, — сказал брат, неуклюже поднялся из-за стола и пошел наверх, оставив на тарелке недоеденный бекон.
Брат лежал на кровати и хлестал себя по запястью эластичным бинтом. На коже оставались перекрещенные красные следы.
— Ну, что ты думаешь? — спросила я с порога.
— Я не думаю.
— Ты хочешь переезжать? — Я уселась на край кровати.
— Почему нет? Здесь для меня все равно все кончено.
Он отвернулся к открытому окну и знакомому пейзажу, с которым нам скоро придется расстаться. Небо было темно-фиолетовым и набухшим, а воздух липким.
— А как же Дженни Пенни? — спросила я.