Когда бог был кроликом

улыбающегося нам с какого-то пляжа; наверное, с того пляжа, куда могли бы когда-нибудь попасть и мы, если бы жизнь повернулась иначе.

Он казался счастливым (счастливее нас) и еще ничего не знал о том, что зло и насилие скоро войдут в его жизнь. Я гадала, сколько денег запросили за него похитители, и сколько мои родители согласились бы заплатить за меня, и зависит ли эта цена от таких вещей, как доброта, или полезность, или способность к милосердию. Мне казалось, что когда я была младше, то, наверное, стоила дороже.

Ночью я лежала в постели, слушала крики сов и представляла его в темном подвале, прикованного к стене, а вокруг — человеческие кости. На полу — ведро и миска с грязной водой. А в темных углах что-то шевелится, и черные спины лоснятся и отливают зеленью. Я слышала тягучий, напевный призыв к молитве. Пронзительный вскрик. Я села в кровати. Всего лишь лиса.

Они отрезали ему ухо. Завернули в носовой платок и прислали в компанию, где работал его отец; сказали, что на Рождество отрежут другое ухо, а потом — руки.

— Как ты думаешь, Нэнси, сколько стоит ухо? — тихо спросила я.

— Все деньги мира, — ответила она, намазывая кремом бисквит, который никто из нас не хотел есть.

Мы дежурили у телевизора днем и ночью, сменяя друг друга и пересказывая новости. Школа была забыта — я не собиралась возвращаться туда до следующего триместра, — и весь наш распорядок дня пошел прахом. У нас еще жили два гостя, таких же веселых, вульгарных и неуместных, как рождественские у крашения, и мы забыли о них, как забыли и о самом Рождестве.

— Нас ведь не касается то, что происходит за границей? — спрашивали они.

— Да как же это может не касаться? — искренне недоумевал отец.

Мать сказала им, чтобы они сами заботились о завтраках и всем прочем. Они так и сделали, а потом уехали, не заплатив.

Брат совсем ничего не ел: его желудок отказывался принимать пищу. Он бродил из комнаты в комнату, съежившись от холода и от страха перед тем, что могло случиться. Он даже стал меньше, словно чувство вины съедало его, и только отец мог понять разрушительную силу этой эмоции.

Я быстро прошла по газону, грубо разрушив белый покров инея, и углубилась в лес, освещенный уже совершенно проснувшимся злым утренним солнцем. У воздуха был металлический привкус, привкус ожидания. Я побежала, распугивая белок и сонных птиц, и замедлила шаг, только когда увидела впереди свою скамейку. Я уселась на нее, дрожащими руками достала из кармана жестяную банку, содрала красную изо ленту, открыла крышку и заглянула внутрь. Там не было ничего, кроме маленькой горстки пепла. Даже запаха мяты не осталось, только пепел. Никакая молитва и даже песня не приходили мне в голову, и я просто рассыпала его ставшую пылью жизнь по земле.

— Пожалуйста, найди его, — попросила я. — Пожалуйста, найди Чарли.

Утром 23 декабря, холодным и пасмурным, всю деревню разбудила новость о том, что небольшое рыбацкое судно разбилось о скалы у острова. Мы с родителями наблюдали за поисками с берега. Мать захватила с собой термосы с чаем и теплые булочки для спасателей и любопытных. Стая чаек зловеще и хищно кружилась над одним и тем же местом, и это кружение вызывало мучительное чувство обреченности.

Обратно мы возвращались в мрачном молчании, лодка подпрыгивала на темно-серых набухших волнах. Мы привязали ее к причалу и по газону направились к дому. Навстречу нам бежали Нэнси и брат, они размахивали руками и что-то кричали.

Телевизор был включен, когда мы влетели в гостиную, и мать сразу же начала плакать. Он выглядел потрясенным, но был все тем же, хорошо знакомым нам Чарли. Длинные грязные волосы висели сосульками, а глаза глубже запали в глазницы, как будто пытались там спрятаться. Никаких интервью не было. Вместо этого его закутали в одеяло и затолкали в машину, подальше от камер. Никаких подробностей о похищении не просочилось в прессу, хотя много позже мы узнали, что из рук в руки перешел миллион, и сумма покачалась нам справедливой. Он опять исчез из нашей жизни, но на этот раз не из нашей памяти. Бывало, кто-нибудь поминал его имя, а на лицо моего брата вернулась улыбка, и мало-помалу он стряхнул с себя то безрадостное оцепенение, которое несколько лет держало и заложниках его. Теперь он был свободен, и новые надежды вошли в его жизнь.

Рождественское утро. Я выглянула в окно, подумав на минуту, что это белый снег покрывает наш газон, но снег оказался туманом, который на моих глазах медленно скатывался к реке. На цыпочках я спустилась в гостиную и увидела подарки, сложенные под елкой. Вчера вечером топили камин, и в воздухе все еще немного пахло дымом; этот запах будил аппетит, и я подошла к столу, чтобы посмотреть, не осталось ли там пирога с морковкой и мясом и хереса. Один из бокалов был наполовину полон, и я большим глотком допила сладкое вино.

Потом я отправилась на кухню, чтобы поискать остатки печенья, но вдруг остановилась, потому что краем глаза заметила какое-то движение на газоне. Там был кто-то крупнее белки или птицы. Я быстро натянула старый отцовский свитер, висевший у двери, сунула ноги в резиновые сапоги и вышла наружу, в холодное зимнее утро. Над газоном все еще стлался туман высотой мне по колено, и разглядеть что-нибудь в нем было непросто. А потом я увидела его. Он выпрыгнул из тумана и замер ярдах в десяти от меня. Его заостренная голова и каштановая шерстка были так хорошо мне знакомы, и эти длинные лапы, и хвостик с белым кончиком.

— Я знала, что ты вернешься, — прошептала я и сделала шаг к нему, но он тут же прыгнул в сторону.

И я вдруг поняла. Это был договор, такой же, как заключил мой брат: я здесь, но я не твой; и кролик поскакал к лесу и исчез быстро, как прерванный сон.

~

Началось новое десятилетие, а у моих родителей наконец появились гости, которые возвращались к ним год за годом и которые были чем-то похожи на нас: тот же коллаж из полезного и непрактичного, вдохновенного и будничного.

Мне часто приходило в голову, что нормальные люди никогда у нас не задерживались — в лучшем случае на один день, за который им все становилось ясно. Мать любила эти сезонные колебания состава нашей семьи, приливы и отливы знакомых людей, приносивших в наш дом новые рассказы и новые радости как раз в тот момент, когда устоявшийся быт начинал напоминать плесень. Наша жизнь теперь была похожа на море; дружба, деньги, бизнес и любовь — все менялось вместе с временами года.

Впервые я увидела мистера Артура Генри ясным летним днем: он шел по деревне, оставляя за собой шлейф из перешептываний, разинутых ртов и сплетен. В тот раз на нем были льняные брюки-гольф, рубашка в синюю и желтую полоску и огромный бело-розовый галстук-бабочка в горошек. В одной руке он держал трость, а в другой — газету, которой то и дело отгонял ос, привлеченных сладким цветочным ароматом, источаемым его бледной кожей. Довольно долго я шла за ним и наблюдала, как он бесцельно прохаживался по причалу среди ловцов крабов и паромщиков. Наблюдала, как он ненадолго смешивается с группками родителей, которые, вместо того чтобы держать за руки детей, держали сигареты и кружки пива. Он принадлежал к другому, более изящному времени, но при этом относился к современности с откровенным любопытством и симпатией, чем совершенно очаровал меня. Потом по пути нам попался павильон с аттракционами, и жажда сыграть в пинбол оказалась сильнее: я неохотно прекратила слежку и предоставила ему возможность закончить прогулку в одиночестве.

В следующий раз я увидела его в лесу. Он громко говорил сам с собой (читал Шекспира, как