Или не так. Сегодня – переломный день, после которого начнется возвращение к жизни!
– Нет, – прожег ее взглядом Милан. – Сергей просто не хочет вас расстраивать. Он ничего не чувствовал. Совсем ничего! Это плохой симптом.
– И что это значит?
– Пока – ничего. Время покажет.
– Тогда зачем вы мне это говорите?! – Ольга встала, придвинула с грохотом стул к столу, показывая, что не намерена говорить о безнадежности лечения с человеком в белом халате.
Кажется, Здравковичу стало неловко от ее решимости, резкости и безграничной веры – взгляд его из пронзительного стал извиняющимся.
– Я просто хочу, чтобы вы знали…
– Я знаю, что Сергей встанет!
Ольга вышла из кабинета, хлопком двери показав, что не хочет больше разговаривать на эту тему.
Сергей встанет.
Потому что бог здоровья и удачи – на их стороне.
Когда он открыл глаза, Ольга стояла, как всегда, у окна и смотрела вдаль.
– Ну, что там? – усмехнувшись, задал Барышев привычный вопрос и сам себе с издевкой ответил: – Море! Там – море, Сережа!
– Я устала, Сережа…
– Ну, вот, наконец-то! Я все ждал, когда ты это скажешь!
Может, и ждал…
Только все равно словно током прошило – в тысячи вольт. И почему такая несправедливость – тело потеряло чувствительность, а душа словно забрала из него все нервные окончания.
Ольга повернулась к нему и тихо сказала:
– Я устала от одного – от постоянных смен твоего настроения… Я понимаю, как тебе тяжело, но это не повод превращать жизнь в кошмар.
– Сколько правильных слов! Да я ведь тоже так считаю! – Теперь тело прошила адская боль. Ну, почему он не оставит привычку пытаться вскочить, почему забывает – он труп! Труп с живым мозгом! – Я постоянно говорю тебе об этом, Оля! Уезжай! Хотя бы на время. Отдохни, проведай детей.
– Нет, мы уедем вместе.
Ольга открыла шкаф и небрежно начала сбрасывать вещи в чемодан, который уже стоял наготове, ощерившись открытой пастью.
– Подожди… – Сергей не мог схватить ее за руку, не мог вытащить из чемодана свои пижамы и всю беспомощность опять выплеснул в крике – надрывном и истеричном. – Как ты себе это представляешь?! Таким я должен вернуться к детям?! Тебе нужно поехать в Москву и приступить к работе в «Солнечном ветре»! Ты не должна позволить пропасть этой фирме! И вовсе не из-за Нади! Из-за нас! Из-за детей! Возможно, теперь это будет единственный источник наших доходов! – Он устал, выдохся, обессилел до дурноты и слабости и, задыхаясь, уже вполголоса добавил: – Обдумай мои слова. Это не капризы, а здравый смысл. Если я не встану, семья будет держаться только на тебе.
– Я подумаю, – безучастно ответила Ольга и вышла из номера.
Из раскрытого чемодана укором его истерике торчал ворох одежды. По щеке поползла слеза, а он не мог ее утереть.
Барышев посмотрел на окно, за которым – он точно знал – дышала, билась живой мощью Адриатика.
А еще – он тоже знал точно – Ольга стояла на берегу. Всегда, когда ее не было в номере.
Сергей как-то спросил нянечку, убиравшую номер:
– Что там делает моя жена?
– Камешки в море бросает, – глянув в окно, сообщила та.
Сергей понял – это ритуал такой, камешки в море бросать. Какой-то мистический, одной лишь Ольге известный ритуал – на удачу, на победу, на счастье…
– Бедная моя… Оленька… – закрыв глаза, прошептал он.
Телефон зазвонил, едва она вышла из клиники.
– Да, Надь, – устало ответила Ольга.
– А чего голос такой? – насторожилась подруга. – Что, улучшений нет?
– Нет, Надь. Но даже не это главное… Надо просто ждать. Набраться терпения и ждать! Вот только я не знаю, где взять терпение…
Ольга не пошла к морю, она направилась в сад, где росли вишни, оливки и абрикосы, буйствовали кипарисы, а под пальмами наливались солнцем гроздья винограда. Надя помолчала пару секунд, потом сказала довольно резко:
– Извини, Оль, советы тут давать бесполезно, но я тебе вот что скажу. Я бы полжизни отдала, чтобы Димка сейчас со мной был. Чтобы выжил в той аварии и вернулся. Какой угодно… Держись, Оля! Сережа с тобой – это главное.
Ольга прижалась лбом к шершавому стволу пальмы, не в силах сказать Надьке: «Да знаю я, что это главное! Он не хочет, понимаешь, не хочет бороться! Он руки опустил! У него кончилось терпение – не у меня!»
Коньяк, выпитый с Олегом, в нем что-то перевернул.
Вернее, перевернул-то, конечно, Горин, но Егор почему-то чувствовал, что без волшебного градуса тут не обошлось.
Иначе – почему все, что он делал до этой распитой с Олегом бутылки, стало казаться ему по-детски незрелым, глупым и даже немножечко подлым?
Горин показал ему класс.
Мужского благородства, великодушия, мудрости.
А у него хватило ума это оценить и признать себя мелочным и эгоистичным.
Короче, бутылка коньяка разделила его жизнь пополам – до разговора с Гориным и после.
Егор вдруг остро осознал, что только благородство чувств делает их настоящими, а не придуманными.
Почему он сам не дошел до такой простой мысли?
Почему Горин – не имеющий ни экономического образования, ни изысканной внешности, ни капиталов, ни успешного бизнеса – оказался умнее его?
Он сказал: «Ты не имеешь права судить чужую любовь – настоящая она или ненастоящая. Особенно теперь, когда Барышев попал в беду».
С утра Погодин чувствовал себя отреставрированным памятником архитектуры – его душу подлатали, причем не каким-то там фотошопом, а личным примером.
Семьсот километров до Петербурга он отмотал с грустной, но светлой мыслью – я не могу свое счастье построить на несчастье другого, пусть даже монстра, холодного и расчетливого, я не имею права судить чужую любовь…
В Петербурге он устроил маленькие поминки своему счастью, пролетевшему мимо подобно комете. Погодин зашел в кафе, куда занес когда-то на руках Ольгу, заказал, как и тогда, перепелиные яйца пашот, заливные пельмени по-славянски, цезарь, пятилетний брют, достал телефон и набрал заветные цифры.
Он должен сказать ей что-то очень важное.
Важное для него самого.
Он должен это сделать, чтобы жить и любить дальше…
После обеда Ольга ушла на рынок за свежим творогом и фруктами.
Барышева выдернул из тяжелого забытья звонок телефона. Он открыл глаза и увидел на тумбочке надрывающийся от вибрации Ольгин мобильный.
Наверное, дети, подумал он, закрывая глаза…
А я не могу ответить. Я могу только моргать, дышать и орать…
Телефон затих на пару секунд – и завибрировал, затрезвонил снова, на все лады исполняя «Оду радости» Бетховена.
