деталей кузова и мягкого щелчка, с которым срабатывали замки дверей, под стать хорошему сейфу. Поворачивая рифленое колесико, он выставил круиз-контроль на 105 км в час. Тонкие риски на спидометре, размеченном через каждые пять километров, упрощали регулирование скорости. Нет, эта машина, несомненно, была само совершенство. На плоских равнинах лежала девственная пленка снега; над уснувшей долиной Бос доблестно и даже весело сияло солнце. Не доезжая до Орлеана, он свернул на дорогу Е60 в направлении Куртене. В земле, на глубине нескольких сантиметров, ждали пробуждения непроросшие семена. Это путешествие промелькнуло незаметно, подумал он, понадобились бы целые часы, если не дни езды на постоянной скорости по автостраде, чтобы у него в голове проклюнулся хотя бы намек на ясную мысль. Тем не менее, сделав над собой усилие, он остановился на заправочной станции и, когда снова тронулся в путь, решил, что не грех было бы предупредить Уэльбека о своем приезде.
Он съехал к Монтаржи-Запад, припарковался в пятидесяти метрах от платежного терминала и набрал номер писателя, но, прослушав гудков десять, нажал на отбой. Солнце скрылось, небо над зимним пейзажем приобрело молочно-белый оттенок. Кремовые будки пункта оплаты довершали безыскусную симфонию светлых тонов. Джед вышел из машины, и на него буквально обрушился мороз, гораздо более свирепый, чем в городе. Он потоптался на придорожной стоянке, но, взглянув на титановый контейнер на крыше автомобиля, внезапно вспомнил, зачем, собственно, едет, и дал себе слово, что теперь, когда все закончилось, он прочтет Уэльбека. Закончилось что} Он ответил на этот вопрос в ту минуту, когда задал его себе, признав, что Франц оказался провидцем: «Мишель Уэльбек, писатель» – его последняя картина. Нет, у него еще, конечно, могут появиться идеи картин и мечты о картинах, но никогда уже ему не удастся ощутить в себе полезную энергию и стимул, чтобы воплотить их в жизнь. Нет ничего проще, уверял Уэльбек, рассказывая о ремесле писателя, чем делать заметки на полях и конструировать фразы; но для того, чтобы начать писать роман, надо подождать, пока все это уляжется, станет непреложным, надо подождать, пока возникнет насущная необходимость. Человек не сам по себе решается написать книгу, добавил он тогда; книга, по его мнению, сродни бетону, который неожиданно решает загустеть, так что роль писателя в данном случае сводится к присутствию в нужном месте в нужный час и к муторному бездействию в надежде, что процесс пойдет сам собой. В этот момент Джед понял, что ему больше никогда не станет муторно от бездействия, и в его памяти снова всплыл образ Ольги, словно призрак незавершенного счастья, он бы помолился за нее, если бы умел. Сев обратно в машину, он плавно тронулся с места по направлению к кассам и вынул кредитную карту, чтобы расплатиться.
До деревни Уэльбека он добрался только к полудню, но на улицах было пусто. Да и вообще, ходил ли кто-нибудь когда-нибудь по улицам этой деревни? Домики из известняка со старыми черепичными крышами, видимо, типичные для этих краев, чередовались с белеными строениями с фахверковыми стенами, которые скорее ожидаешь увидеть в сельских районах Нормандии. Церковь с подпорными арками, заросшими плющом, несла на себе следы самоотверженного ремонта; с культурным наследием тут явно не шутили. Повсюду виднелись декоративные кустики и лужайки; информационные щиты из темного дерева приглашали гостей совершить увлекательную экскурсию по области Пюизе. В актовом зале Дома культуры проходила постоянная выставка местных кустарных промыслов. Здесь, возможно, уже давно жили одни дачники.
Дом писателя находился на окраине деревни; когда Джед наконец до него дозвонился, он дал ему предельно точные указания, как проехать. Он как раз вернулся с дальней прогулки с собакой, с дальней прогулки по заснеженным сельским пейзажам, и был бы счастлив пообедать с Джедом.
Джед припарковался перед воротами длинного дома-лонжера с белеными стенами в форме буквы L. Открепив контейнер с картиной, он потянул на себя рукоятку звонка. В ответ немедленно раздался лай. Через несколько секунд дверь открылась, и огромный лохматый черный пес с лаем кинулся к воротам. Следом появился автор «Элементарных частиц», в меховой куртке и вельветовых брюках. Он изменился, тут же понял Джед. Окреп, поздоровел, что ли. Писатель шел ему навстречу энергичным шагом, с приветливой улыбкой на лице. При этом он сильно похудел, на лице появились мимические морщины, а коротко подстриженные волосы поседели. Как у зверя, сменившего летний мех на зимний, подумал Джед.
Они расположились в гостиной на бархатных диванах бутылочного цвета; в камине пылал огонь.
– Тут еще осталась родная мебель… – сказал Уэльбек. – Все остальное я купил у старьевщиков.
Он поставил на журнальный столик нарезанную колбасу и оливки и откупорил бутылку шабли. Вынув картину из контейнера, Джед прислонил ее к спинке дивана. Уэльбек рассеянно посмотрел на свой портрет, потом обвел взглядом комнату.
– Он неплохо будет смотреться над камином, как по-вашему? – спросил он наконец. Казалось, это единственное, что его волнует. Ну, может, так оно и лучше, подумал Джед; что такое картина, в сущности, как не дорогостоящий предмет обстановки? Он маленькими глотками пил вино. – Хотите, покажу вам, как я тут живу? – предложил Уэльбек. Он, само собой, согласился.
Дом Джеду понравился, он напомнил ему чем-то дедовский; хотя все традиционные деревенские дома всегда на одно лицо. Кроме гостиной тут была огромная кухня с чуланом, служившим одновременно погребом и дровяным сараем. Двери справа вели в комнаты. В первой, явно нежилой, с высокой и узкой двуспальной кроватью посередине, можно было окоченеть от холода. Во второй стояли односпальная кровать – похоже, детская, – втиснутая между книжными полками, и секретер. Джед взглянул на книги в изголовье: Шатобриан, Виньи, Бальзак.
– Да, я сплю тут, – подтвердил Уэльбек, когда они, вернувшись в гостиную, снова уселись у огня- – В своей собственной детской кровати… Каково начало, таков и конец… – добавил он с труднообъяснимым выражением лица (удовольствие? смирение? горечь?). Джед не придумал никакого уместного комментария.
После третьего стакана шабли он впал в легкое оцепенение.
– Пошли за стол, – предложил писатель. – Я вчера приготовил пот-о-фе*, сегодня он еще вкуснее. Пот- о-фе только выигрывает при подогревании.
* Пот-о-фе (букв, горшок на огне) – тушенное в пряном бульоне мясо с овощами, традиционное французское блюдо.
Пес поплелся за ними на кухню, и, свернувшись в уютной матерчатой корзине, блаженно вздохнул.
Пот-о-фе был пальчики оближешь. Негромко тикали настенные часы с маятником. В окно виднелись заснеженные луга, вдалеке рощица черных деревьев заслоняла горизонт.
– Вы предпочли спокойную жизнь, – сказал Джед.
– Конец уже близок; можно стариться себе потихоньку.
– Вы больше не пишете?
– В начале декабря я попробовал написать стихотворение о птицах; приблизительно в то время, когда вы пригласили меня на свою выставку. Я купил им кормушку, насыпал туда кусочки сала; холода уже наступили, зима была ранней. Они налетели целой толпой: зяблики, снегири, малиновки… Сало им пришлось весьма по вкусу, но на стихи это никак не повлияло… В итоге я написал про своего пса. В тот год клички давали на букву П, я назвал его Платоном, и стихотворение получилось; это одно из лучших стихотворений, когда-либо написанных о философии Платона, а может, и о собаках тоже. Возможно, оно станет одним из последних моих произведений, а то и самым последним.
Платон заворочался в своей люльке, засучил лапами по воздуху и, глухо заворчав во сне, снова затих.
– Птицы – это ерунда, – продолжал Уэльбек, – живые цветные пятнышки, знай себе высиживают яйца да пожирают насекомых тысячами, пафосно летая туда-сюда, какая все-таки глупая суетная жизнь, целиком отданная пожиранию насекомых – иногда приправленных личинками – и воспроизведению себе подобных. Собака же несет в себе личную судьбу и образ мира, хотя в ее драме есть что-то недифференцированное, она не исторична, даже не повествовательна, и мне кажется, мир как повествование – мир романов и фильмов, для меня более или менее исчерпан, мир музыки тоже. Теперь мне интересен лишь мир как соположение – мир поэзии и живописи. Хотите еще пот-о-фе?
Джед отказался. Уэльбек вынул из холодильника сыры – сан-нектер и эпуас, – нарезал хлеб и открыл еще одну бутылку шабли. – Спасибо, что привезли мне картину, – сказал он. – Глядя на нее, я буду вспоминать, что жил когда-то полной жизнью.
Они вернулись в гостиную выпить кофе. Уэльбек подкинул два поленца в огонь и ушел хлопотать на
