влажными. Но от пота, не от крови.
— Я видел сон, — наконец вымолвил Бартон. — Мне было всего шесть лет, и я находился в городе Тур, во Франции, где мы тогда жили. Мой наставник, Джон Джалкрист, взял нас, меня и моего брата Эдварда, на казнь женщины, отравившей свою семью. Джалкрист говорил, что это считалось развлечением.
— Я был страшно взволнован и подглядывал сквозь пальцы, хотя он велел нам не смотреть на те последние секунды ее жизни, когда нож гильотины падает вниз. Но я смотрел! Я должен был видеть! Я помню, что меня немного мутило — вот и все воздействие, которое оказало на меня это отвратительное зрелище. Оно казалось мне нереальным — словно я наблюдал за ним через толстое стекло. Или же я сам находился в каком-то нереальном мире. Наверное, поэтому я не пришел в ужас.
Монат закурил еще одну сигарету с марихуаной. Ее огонька было достаточно, чтобы Бартон увидел, как он качает головой.
— Как дико! Вы хотите сказать, что не только убивали своих преступников, но еще и отрезали им головы? На виду у всех? И вы позволяли детям смотреть на этот ужас?
— Ну... в Англии поступали несколько человечнее. Там преступников вешали.
— По крайней мере, французы давали людям понять, что именно они отвечают за пролитую кровь, — сказал Монат. — Кровь преступников была на их руках. Но, по-видимому, это соображение никому не приходило в голову. Во всяком случае, не осознавалось достаточно ясно. И вот теперь, когда прошло столько лет — шестьдесят три года, если не ошибаюсь — под действием марихуаны перед вашим мысленным взором ожила сцена, которая, как вы полагали, не оставила никакого следа в вашей душе. Но сейчас вы корчились от ужаса, наблюдая казнь. Вы кричали, как испуганное дитя. Это была нормальная реакция ребенка на такое ужасное зрелище. Очевидно, марихуана вскрыла какие-то глубинные слои памяти и воскресила страхи, таившиеся там на протяжении всей вашей жизни.
— Вполне вероятно, — согласился Бартон.
Где-то вдали раздался раскат грома, сверкнула молния, и через минуту стремительно нахлынул звук падающих на крышу капель. Прошлой ночью дождь пошел примерно в это же время; теперь он снова начался около трех часов пополуночи, как показалось Бартону. Ливень усилился, но крыша держалась, и ни одна капля не проникла внутрь хижины. Лишь немного влаги просочилось со стороны задней стенки, обращенной к вершине холма. Вода растеклась по полу, но не достигла людей, расположившихся на матрасах из травы и листьев в добрых десять дюймов толщиной.
Бартон беседовал с Монатом примерно с полчаса, пока дождь не прекратился. Потом Монат закрыл глаза; через минуту послышалось его ровное дыхание. Казз давно храпел под кучей листьев, безразличный к разгулу стихий. Бартон тоже попытался уснуть, но не смог. Никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким. И он боялся, что сон снова принесет ему кошмарные видения. Через некоторое время, решив, что уснуть ему не удастся, он вылез из хижины и побрел к домику Вильфреды. Когда он приблизился к зияющему провалу входа, его ноздри уловили запах табака. Свет звезд и тускло мерцающий огонек сигареты позволяли различить контуры женской фигуры. Вильфреда сидела на копне травы и листьев.
— Привет! — сказала она. — Я надеялась, что вы придете.
— Обладание собственностью — это инстинкт, — заявил Бартон,
— Очень сомневаюсь в этом, — возразил Фригейт. — Некоторые интеллектуалы в шестидесятых годах, я имею в виду шестидесятые годы двадцатого века, пытались доказать, что человеку присущ инстинкт, который они называли «зовом земли». Но...
— Мне нравится такое сочетание слов. В нем ощущается нечто величественное... — отметил Бартон.
— Я догадывался, что вам это придется по душе, — согласился Фригейт. — Но Ордри и другие философы утверждали, что человек обладает не только врожденным стремлением к захвату земли, но и другим инстинктом, унаследованным от древнего предка — обезьяны-убийцы. И с развитием цивилизации инстинкт убийства усиливается. Этим они объясняли тягу к расширению границ своего владения, национализм, капитализм, войны, убийства, преступления и так далее. Но другая философская школа утверждала, что все эти явления — результат преемственности современной культуры, впитавшей в себя такие анахронизмы прошлого, как война и убийство, возникшие на ранних стадиях развития общества. Измените культуру, и обезьяна-убийца исчезнет. Исчезнет, потому что ее существование — просто миф, выдумка, оправдывающая пороки социальной структуры. Убийцей является общество, которое растит из детей новых убийц, передавая это проклятье из поколения в поколение. Однако...
— Это очень интересно, — прервал его Бартон. — И, когда позволит время, мы с вами рассмотрим все эти теории. Пока же должен вам заметить, что почти каждый представитель воскрешенного человечества связан с культурой, поощрявшей войны, убийства, насилие и разбой. Такова реальность, в которой мы оказались. Когда-нибудь появится новое поколение и ситуация, возможно, изменится. Не знаю. Слишком рано об этом говорить, когда мы провели здесь всего семь дней. Таким образом, нравится нам это или нет, мы находимся в мире, населенном существами, которые часто поступают так, словно они на самом деле являются обезьянами-убийцами. А теперь давайте вернемся к нашему проекту.
Они сидели на бамбуковых стульях около хижины Бартона. На небольшом бамбуковом столе перед ними стояла модель судна, сделанная из соснового бруска и того же бамбука. Двойной корпус катамарана сверху соединяла платформа с невысокими перилами.
Мачта, очень высокая, была рассчитана на переднее и заднее парусное вооружение, которое можно было легко ставить и убирать. На платформе располагался невысокий мостик с рулевым колесом. Бартон и Фригейт изготовили эту модель с помощью кремневых ножей и лезвий ножниц, вставленных в деревянныё рукоятки. Бартон решил назвать судно «Хаджи». Оно отправится в долгое странствие, но не Мекка будет его целью. Вверх по реке — по великой, бесконечной Реке, как ее теперь называли, двинется судно. И они постараются пройти так далеко, как смогут.
Их разговор о так называемом «зове земли» был связан с некоторыми трудностями, возникшими при постройке судна. Люди постепенно начали налаживать жизнь. Они разметили границы своих владений и начали строить жилища, используя любой материал, который оказывался под руками. Одних удовлетворяли скромные хижины, другие возводили из бамбука и камней грандиозные строения в два этажа с четырьмя комнатами. Большинство домов теснились около грейлстоунов на речном побережье или у основания горной гряды. Исследования Бартона, предпринятые двумя днями раньше, позволили установить, что на одной квадратной миле обитало около 260 человек. На каждую квадратную милю равнины приходилось примерно 2,4 мили холмистой местности; однако она была так изрезана, что только половина ее годилась для поселения. Бартон изучил три района и выяснил, что одна треть населения возводила дома поблизости от береговых грейлстоунов, а одна треть предпочитала холмы.
По земным меркам двести шестьдесят человек на квадратную милю считалось высокой плотностью населения. Однако прихотливая топография холмов и покрывающий их густой лес позволяли небольшой группе жить в относительной изоляции. Равнина тоже редко была заполнена народом — кроме периодов получения пищи. Поселившиеся на равнине люди основное время проводили в лесу или занимались рыбной ловлей на побережье. Многие долбили челноки или строили лодки из бамбука, чтобы ловить рыбу в отдалении от берега. Кое-кто, подобно Бартону, жаждал отправиться в путешествие по Реке.
Заросли бамбука были вырублены, хотя никто не сомневался, что они вскоре восстановятся. Бамбук обладал феноменальной скоростью роста. По оценке Бартона, он достигал высоты в пятьдесят футов за десять дней.
Их группа усердно трудилась и заготавливала все, что только можно было использовать для постройки судна. Однако им приходилось тратить так много времени на защиту от воровства, что пришлось соорудить высокий забор. Он был закончен одновременно с окончанием постройки модели. Теперь основная проблема заключалась в выборе места вблизи Реки для строительства судна. Эту работу нельзя было выполнить здесь; у них не хватило бы сил протащить большой катамаран к воде по заросшим лесом холмам.
— Но если мы уйдем отсюда и заложим новое поселение, столкновение будет неизбежным, — сказал как-то Фригейт. — Сейчас уже нет ни одного дюйма на равнине, на который бы никто не претендовал. Нам придется пойти на нарушение границ. Пока еще никто не пытается утверждать свои права на владение, но положение может измениться в любой момент. Остается одно — строить корабль на границе равнины и
