первый вечер моего пребывания у власти:
— Не спустится ли фрейлейн Мария после ужина вниз, чтобы дать распоряжения на завтра?
— Какие распоряжения? — спросила я и сразу прикусила язык. О, каким я была дилетантом! Но кухарка, если даже и поняла это, то не подала виду, и продолжала почтительно:
— Что мы должны завтра делать: я, две посудомойки, две горничные, садовник, шофер.
Я чуть не сказала: «Пожалуйста, делайте все что хотите», но, к счастью, вовремя вспомнила, что баронесса Матильда каждый вечер проводила много времени со слугами.
— Да, я приду, — с этими словами я поднялась к себе и взялась за книгу.
Но нигде на восьмистах ее страницах я не смогла найти никаких указаний относительно того, какие дать слугам распоряжения на завтра.
Оказавшись позже один на один с восемью лицами, внимательно обращенными в мою сторону, я попробовала решить проблему дипломатически и спросила:
— Что вы намерены делать завтра?
Это сработало замечательно, и я выразила себе одобрение за хорошую идею. В течение нескольких дней я могла никого не спрашивать о том, что он собирается делать завтра, и это дало мне время заняться книгой.
Начав с первой страницы, я каждый день проводила над ней много времени, всерьез изучая, как стать хорошей домохозяйкой.
Каждый вечер я отправляла коротенькую записку, в которой говорилось: «Дорогой капитан! У нас все в порядке. В доме, в саду и на ферме дела идут нормально. Искренне ваши».
Через три недели пришли известия от капитана. Мы с детьми получили открытки с приветствиями. И все. Времени оставалось мало. Чуть больше месяца оставалось до моего возвращения в монастырь. Поэтому я осмелилась однажды добавить в записке: «Когда же вы обручитесь?»
Ответной почтой пришло письмо, в котором говорилось: «…хотелось бы мне увидеть ваши глаза, когда вы прочитаете сообщение о моем обручении».
Когда я это прочитала, у меня внутри как будто что-то вспыхнуло. Я тут же села и, даже без обычного приветствия, изложила на бумаге обуревавшие меня чувства: «Ваши дела меня совершенно не интересуют. Я думала, вы мужчина, который держит свое слово. Простите меня. Я ошибалась».
В сердцах я выбежала на улицу и послала это письмо заказным.
Однажды, замечательным майским утром, капитан и княгиня присели на старую каменную скамейку в густом лесу, который вел к знаменитому старинному парку дворца Г. Много раз в длительных беседах капитан пытался убедить княгиню, что пришло время забыть все препятствия к обручению. На этот раз он твердо решил не возвращаться с прогулки, не получив ее согласия.
— Ивонна… — начал он. В этот момент послышались шаги. Чарльз, старый дворецкий, который честно служил уже трем поколениям своих хозяев, торопливо спускался по лестнице. На серебряном подносе он нес письмо.
Он сказал извиняющимся тоном:
— Простите, барон, я подумал, что это может быть важно. Это заказное письмо.
Взглянув на конверт, капитан сказал:
— Простите, Ивонна, это из дома. Надеюсь, никто из детей не заболел, — он разорвал конверт.
Он пробежал глазами три строчки без обращения и без приветствия и после короткого молчания сунул его в карман жилета. С взволнованным видом он поднялся со скамейки.
— Что случилось? — спросила княгиня. — Кто-нибудь заболел?
— Нет, никто не заболел, — медленно ответил капитан. Взяв ее за руки, он добавил: — Теперь я знаю, что не могу жениться на вас. Я люблю другую. Простите, но вы заставили меня ждать слишком долго. Нам надо было пожениться три года назад, когда я впервые сделал вам предложение.
В полной тишине они отправились обратно ко дворцу, и капитан сразу уехал домой.
В тот же вечер телеграфные провода унесли из дворца сообщение о том, что Мария, молодая учительница детей фон Трапп, ожидает ребенка, и барон, с его честным, рыцарским характером решил жениться на ней. Именно поэтому он отказался от обручения с княгиней Ивонной. Ведь только это могло быть в письме, которое заставило барона изменить намерение, не так ли?
Кто придумал эту историю? У нее нет автора. То есть, никто специально ее не придумывал. Она родилась в результате разницы интонаций, когда на вопрос, заданный уверенным тоном, не следует такое же уверенное «нет»; вместо этого продолжительное молчание, моргание глаз и неуверенное: «…я не знаю». Это корни дерева, на ветвях которого как ядовитые плоды расцветают сплетни, клевета и злословие.
Вернувшись домой, капитан сразу заперся в своих апартаментах. Мы почти не видели его. Он теперь даже ел в своем кабинете. Впрочем, мы знали, что он пишет свои мемуары и не любит, когда его беспокоят. Остыв после этой проклятой записки, я испытывала постоянный ужас. Что еще хуже, я не могла понять, что случилось. Он совсем не выглядел обрученным, по крайней мере, в моем представлении о том, как должен выглядеть счастливый человек, обручившийся со своей возлюбленной. Но было в нем что-то необычное в те редкие моменты, когда мы его видели, и я не отваживалась задавать ему вопросы.
Однажды вечером я с беспокойством взяла свой календарь и обнаружила, что от моей ссылки осталось всего тринадцать дней. На следующее утро я объявила генеральную уборку. Под моим руководством горничные сняли с окон занавески и принялись мыть стены, когда я увидела троих самых младших детей, которые стучались в дверь кабинета капитана. Пробыв там совсем немного, они скоро вышли.
Увидев меня — я стояла на складной лестнице и протирала хрустальную люстру, — они побежали ко мне, крича издали:
— Папа говорит, что совсем не знает, нравится ли он вам!
— Конечно нравится, — рассеянно ответила я, потому что никогда раньше не протирала хрустальных люстр. Я смутно отметила, что дети опять скрылись за дверью капитана.
Вечером я приводила в порядок цветы в несколько больших восточных вазах. Это был последний штрих, на этом уборка завершалась, и прошла она очень хорошо. Когда я подошла к последней вазе, вошел капитан. Подойдя ко мне, он остановился, молча глядя, как я вожусь с пионами. Неожиданно он сказал:
— Было очень приятно услышать это от вас.
Совершенно новая интонация его голоса, подобная глубокому, зычному звуку небольшого колокола, заставила меня поднять на него взгляд, и я увидела его глаза, смотревшие на меня с такой теплотой, что я, смешавшись, сразу опустила свои. Автоматически я спросила, что именно было приятно ему услышать, так как помнила только то ужасное письмо.
— Как? — удивился он, — разве вы не передавали мне через детей, что принимаете мое предложение? Я имею в виду, что вы согласны выйти за меня замуж.
Пионы вместе с ножницами упали на пол.
— Замуж? За вас?
— Ну да. Сегодня утром дети пришли ко мне и сказали, что они посовещались между собой и решили, что единственный способ удержать вас здесь состоит в том, чтобы я женился на вас. Я ответил, что вы действительно очень симпатичны мне, но не знаю, нравлюсь ли я вам. Тогда они побежали к вам и тут же вернулись, крича, что вы сказали «да». Разве мы теперь не помолвлены?
Я совершенно растерялась. Я не знала, что сказать или сделать. Ожидающее молчание затянулось. Я думала о том, что через несколько дней должна вернуться в монастырь, и вот передо мной стоит реальный, живой мужчина, который хочет взять меня замуж.
— Но, капитан, — сказала я наконец, — вы же знаете, что очень скоро я должна вернуться в монастырь. Я не могу принять послушничество и выйти замуж одновременно.
Его красивые глаза наполнились грустью.
— Это ваше последнее слово? Нет никакой надежды?
У меня вдруг появилась идея.
