возможность в тишине и покое читать моих греков и моего Маккиавелли, и которому я могу в любое время сказать: «Стоп, приятель! Все это не более, как игра теней, даже и то, что ты — повелитель, а я — слуга». Вот почему я и пришел к тебе. Но кровь авантюриста не терпит застоя. И ей не по нраву пришлось твое разбавленное вино, Мазепа. Ты ведь у нас великий скряга. И поскольку ты вознамерился провернуть лихое дельце с пулями для мушкетов, я покамест следую за тобой. И поскольку шведский король не внемлет более голосу своих генералов и мольбам своей бабушки и своего народа, ибо самый опасный и тяжкий путь ведет именно сюда, он с готовностью примет твое предложение о союзе. С тобой и с твоими казаками он готов выйти в поход против твоего господина. А вот тебе и бумаги.
Священник скинул с плеч рясу и, представ в казацкой форме с пистолетом за поясом, достал из-за пазухи сверток.
Мазепа побледнел, схватил протянутые ему бумаги и долго прижимал их к своим губам, склонив тем временем голову как бы перед незримой иконой.
— Барабаны, барабаны! — взволнованно пробормотал он, но, когда священник устремился к дверям, остановил его.
— Нет, не будем до рассвета пускать в ход барабаны.
Затем он подошел к простому деревянному столу в маленькой соседней комнате и склонился над амбарными книгами. Он велел позвать своих управителей, сделал расчеты и потребовал навести экономию в молочном хозяйстве. Наполовину веселый разбойник, наполовину ученый и в то же время опытный землевладелец, он затем самолично пронаблюдал за укладыванием множества своих чемоданов и сундуков. Порой он сам наклонялся и лично помогал укладывать. Напоследок, уже на другое утро, он облачился в старомодный казачий мундир, украшенный богатым шитьем. От волнения он вскакивал со стула, едва успев сесть, но вот перед зеркалом простоял не меньше часу, время от времени оглаживая бороду нежными, белыми, красивыми руками.
Лишь когда ударили барабаны, он вскочил в седло и пустил лошадь вскачь.
Когда спустя некоторое время он достиг шведов и однажды утром сквозь снежную метель двинулся в свите короля, священник словно невзначай пристроил рядом своего коня. Мимо, обгоняя их, дефилировали войска, забрызганные грязью, прикрыв оружие и пушки, чтобы уберечь их от ржавчины. Громыхали обозы с провиантом и ранеными, а порой и с припрятанными гробами. Следом двигались стада угнанной скотины, пьяные запорожцы, казаки верхами, еще, громко барабаня, скакали мимо польские валахи в красных и зеленых кунтушах и высоких медных шлемах, на которых позвякивали колокольчики. Одни вздымали пики, украшенные кистями, луки или длинные пищали, выложенные серебром и слоновой костью. Другие играли на деревянных дудках, издававших жалобные звуки. Пестрая, сказочная процессия двигалась по немощеным дорогам, по неведомым лесным тропам, по замерзшим болотам, под заснеженными ветвями на загадочный восток.
— Мазепа, — заговорил священник, понизив голос, — ты посулил шведам привести тридцать тысяч казаков, а последовали за гобой от силы четыре тысячи.
Мазепа по-прежнему гнал своего буланого галопом. Он молча кивнул, а священник продолжал укорять:
— Позавчера половина твоих людей сбежала. Вчера сбежало еще несколько. Скоро у тебя останется с две сотни казаков, сплошь недомерки, которым поручено охранять твои чемоданы и две бочки золота. Тебя предали, твой заговор раскрыт, твои города сожжены, твоих немногочисленных сторонников привязали к доскам и сбросили в реку, скоро ты будешь не более как нарядный рыцарь в свите шведского короля.
Поскольку Мазепа и тут промолчал, собеседник продолжил свои речи:
— А сегодня и я готов тебя покинуть, ибо светлое шведское пиво, на мой вкус, кисловато, а пальцы ног слишком далеко выглядывают у меня из сапог. Твоему посланнику нужен господин побогаче. Прощай, Иван Степанович!
Мазепа отвечал:
— До тех пор, пока моя голова сидит у меня на плечах, а в ней — моя философия, я остаюсь прежним Мазепой. Пусть мои казаки поворачивают назад и убегают, я приказал нести передо мной гетманский бунчук и булаву и поскакал дальше, к королю, словно за мной следуют миллионы Ксеркса. И он со своим обедневшим государством, своими недовольными генералами, со своим солнцем, которое уже клонится к закату, принял меня как наиболее удачливого из всех князей. Да какое нам обоим дело, что мне, что ему, сколько всадников за нами следует?! Он уже пресытился королевскими почестями, теперь он хочет быть взыскан милостью Божьей. Он думает об истории, как влюбленный — о предмете своей мечты: он не хочет завоевать ее благосклонность одним лишь даром высокого рождения, он хочет завоевать ее своей человеческой личностью. И если оба мы, он и я, окажемся однажды единственными, кто уцелел, и будем прятаться в земляной норе посреди степи, мы и там будем рассуждать о философии и воздавать друг другу подобающие почести, как за королевской трапезой.
— Ты говоришь, что его солнце уже клонится к закату! Ты видишь предзнаменования! Он не может больше произнести ни единого слова, не начав при этом хвастаться, как последний обозник.
— Нетрудно быть смиренным, когда все наперебой тебя восхваляют.
Мазепа с видом гордого презрения откинул свою покрытую седыми кудрями голову и галопом поскакал к королю, который приподнял шляпу и все ниже склонялся к луке седла.
Вокруг галдели генералы, да так громко, чтобы король не мог их не услышать.
— Когда я попаду в Москву, — сказал Андрее Лагеркрона, — я пущу на леи своих кавалерийских брюк ночной колпак русского царя.
— Постыдись! — воскликнул Аксель Спарре, — существует старая легенда, по который один из семейства Спарре когда-нибудь будет владеть Кремлем.
— Эй, сюда! — завопили прапорщики, — стреляйте на месте каждого, кто осмелится помешать столь возвышенному и великому князю делать то, что он сочтет нужным.
Король же смеялся и тараторил:
— Пусть русские хорошенько побегают! Пусть бегут!
Но едва звуки его голоса переставали долетать до остальных, выражение их лиц менялось, сами они становились мрачными и неуверенными.
— Ваше величество! — сверкая глазами, вскричал Мазепа на своей безупречной латыни. — Да продвинется ваше победоносное оружие так далеко, чтобы в один прекрасный день вас отделяло от Азии не более чем восемь миль.
— Это мы передоверим ученым, — развеселился король, подыскивая, хоть и не без труда, латинские слова и не отводя глаз от белых, красиво жестикулирующих рук Мазепы, — если граница и впрямь недалеко, нам придется дойти до нее, чтобы потом можно было сказать, что и в Азии мы побывали тоже.
Голоса удалились, а священник придержал своего коня.
— Азия, — пробормотал он, — к сожалению, Азия вовсе не лежит посреди Европы. А впрочем, скачите туда, скачите туда, дорогие мои авантюристы. Я столько раз на своем веку менял имя и платье, что ни одному из шведов уже не докопаться, кто же я собственно такой. Но не забывайте при этом, что именно оборванный монах, что именно бродяга был посланником Мазепы, который после хитрых переговоров возложил свои посиневшие от холода персты на вашу судьбу и судьбу вашего полубога, указав вам путь в дикие края. Ты прав, король Кароль, и ты, Мазепа, тоже, в конце концов все, что ни совершается на этом свете, зависит от одного-единственного человека.
Снег валил по-прежнему, он же по-прежнему сидел на своем тощем одре, покуда мимо него проходили батальоны, сидел молча и терпеливо. Когда последние ратники обернулись и поглядели на незнакомого им одинокого всадника и увидели его маленькую, приплюснутую голову, напоминавшую череп, ужас охватил их и заставил ускорить шаги.
ЧИСТАЯ БЕЛАЯ РУБАШКА
