сверх уговоренной суммы сунули Васильичу еще денег. А подружка Лидкина оказалась похитрее. Она утром поняла, что с ней произошло, в шоке была. Она на тот момент еще девочкой была, хоть и восемнадцать почти исполнилось. Вот так и лишилась девственности — с тремя чурками. Только она быстро сориентировалась и нашла способ, как. удрать из АлеВасовой квартиры. И тут же родителям позвонила. Алексей Васильевич понял, что она сбежала, и очень удивился, когда увидел ее в глазок своей двери на следующий день. Открыл. И приятный сюрприз его ждал. За пристенком прятались отец подружки, Лидкина мать, а еще — трое ментов с автоматами. Среди них мой нынешний шеф, майор Голубцов. Вот и вся любовь! Родительская…
Потом АлеВаса выпустили по подписку о невыезде. Принимая во внимание состояние здоровья, как в протоколах пишут. А он подпиской подтерся и ломанулся в столицу, лег на операцию, и весь бутор злокачественный из него повырезали. Когда вернулся в Саратов, загремел в СИЗО и сидел там до суда. А потом ему впаяли по двум статьям: вовлечение в занятие проституцией и это… Дали ему три с половиной. Из них он сидел только три, потому что сподобился на УДО. Че-то там в связи с юбилеем. Насчет пятидесятипятилетия победы в ВОВ, что ли. Ну и вышел. Молодец, мужик, а? Четыре тысячи баксов плюс три года общего содержания — и свободен, зато помирать не надо. Но самое интересное было дальше. АлеВас вышел на свободу, у него оказалась масса знакомых, которые одновременно с ним были амнистированы. И бизнес они запустили. Лидка в тот год, как он с зоны откинулся, в институт третий год подряд поступала, никак не могла по конкурсу пройти. Как Васильич вышел — поступила! И учебу, и работу получила. У себя в конторе. А подруга ее, та, которая на него капнула, тоже работу получила хорошо оплачиваемую в конторе АлеВаса. Проще говоря, папочка-сутер открыл свою эскорт-фирму, хорошую «крышу» получил, и дочку, которую уже проверял на профпригодность, туда сунул, и подружку. Работает теперь Алексей Васильевич легально. Под бдительным присмотром нашего отдела, и ведь и прицепиться не к чему. Какое у нас законодательство… веселое!
Да не законодательство, а жизнь у нас такая — веселая! Папа свою дочь на панель поставил, под всякую разную шваль, его за это посадили, да так конкретно, что он немедленно исправился, и когда вышел, учел. Не одной дочкой торговать стал, а туевой хучей, как. говорится, дочек. И «маму» им поставил. Теперь-то его точно никто не посадит. А Лидка ему благодарна, у нее самая хорошая клиентура и бабки она зашибает неплохие. Недавно «десятку» себе купила и всю сессию проставила, ни разу не появившись. А она так и говорит: «Почему это я должна на него, на отца, злиться? Он молодец. Он и себя спас, и меня в жизнь вывел. Конечно, сначала солоно пришлось. Да только если бы он тогда, деликатно говоря, моей натурой не заработал, то сам бы помер от метастаз, и я, как дура, тыкалась в институты, ни хрена бы по тупости и без блата не поступила бы. Работала бы где-нибудь за гроши, хрен его знает. А теперь — вон оно как».
Видел я эту Лиду. Живет она… нормально живет. А так что — и мужик у нее крутой есть, бизнесмен из Питера, зовет ее туда жить, она, наверно, на ПМЖ туда отъедет. На собственной машине, в брюликах и голдах всяких. И мне она сказала: «У Кати у твоей этой тоже наверняка все это было, если она элитная была, да в Москве к тому же заколачивала. Там заработки конкретные. Не знаю, что она на жизнь жаловалась».
А я подумал: да не жаловалась. Она даже по Аниным словам записала что-то. Не удержался и нашел. Да вот: «…грех жаловаться на жизнь, хотя она, жизнь, сильно меня била и ломала, но ведь не всякая простая саратовская девушка, у которой максимум перспектив — закончить вуз, выйти замуж, приклеиться к более или менее денежному месту, а также время от времени угопать в пеленочках, ползунках и памперсах. Не всякая простая саратовская девушка может рассчитывать на ПМЖ в Москве (все-таки я тут уже почти четыре года и какую-никакую, пусть фиктивную, но прописку имею) и тысячу — полторы долларов ежемесячно. Бывает и намного больше…» Я переписал, не удержался. Да, все не так просто. Тем более что у Лиды этой папиной — все по накатанной, устраивает их все, а у Кати — все не так. Обиды, злоба, в результате — криминал. Я не психолог, я мент, но могу сказать, что, наверно, у Павловой был слишком гордый характер. Да и ум. Не хотела прогибаться, пыталась что-то сделать — и погибла. А эти девочки типа Лиды не пытаются бороться, они плывут, как говорится, по течению. В смысле — принимают жизнь такой, какая она есть. Наверно, в житейском смысле они умнее Кати. Но все-таки, признавая Анину правоту, я не могу забыть, как я впервые прочитал тот дневник. Продрало беспощадным холодом по коже, страшно было. А эта Лида, милая девочка по вызову, рассказала совершенно жуткую историю про отца-сутера и дочь- проститутку. Про себя. Да так мне это рассказала, как будто это так и должно быть. Наверно, Катерина так не смогла бы. Наверное, она какая-то слишком… чувствительная, что ли, как написано у этого Романа, когда он писал про французскую проститутку в Париже и про писателя Бунина, который плакал и был странный.
Я не хочу лезть в мутные размышления. Все равно ничего не выдою из своих мыслей, ничего нового в смысле. Да и так все понятно. Понятно, что ничего непонятно. Я это особенно ярко почувствовал, когда писанину Ромы Светлова прочитал. Не вызывает у меня этот тип симпатии, откровенно не вызывает. Умный, конечно, гаденыш, умеет на сочувствие бить. Но никакие его словесные выверты не помогают. Может, и хотел бы он оправдать себя, да не получается. И <на этом заметки капитана Никифорова завершаются>
Послесловие от издателя
Был в гостях у капитана Никифорова. Он пригласил туда и несносного господина Соловьева, своего старого знакомого, благодаря которому помещен здесь текст Романа Светлова. Соловьев явился в приподнятом настроении. Как обычно. Кроме него и меня плюс хозяин дома за столом присутствовали также жена капитана Вероника и его дочь — Ирина. Обе милы и выглядят скорее как сестры, чем как мать и дочь. Правда, они обе вскоре ушли, и тогда мы заговорили о том, о чем в присутствии этих дам говорить не могли. О тексте будущей книги. Я спросил у Соловьева, как выглядел парень, который продал ему ноутбук и не думает ли Соловьев, что это и был Роман Светлов? Ведь тот собирался вернуться в Россию. Соловьев только пожал плечами, а потом сказал:
— Тут вот какая странность. Мне два раза звонили вчера и молчали в трубку. Прямо как в файле. Забавно.
Мы выпили за удачу и разошлись по домам. Дома я сел писать предисловие, и вот это послесловие для уже подготовленного в печать текста. В голову назойливо лезли противоречивые, спутанные мысли, беседа с Никифоровым и Соловьевым неожиданно накрутила меня, и теперь дома я нервно курил и пил кофе с коньяком. Для меня все события, описанные выше, оставались все-таки достаточно условными, несмотря на яркость и живость их описания. Можно было представить себе, что ничего этого и не было, что вся жуть, данная в текстах Кати и Романа, просто выдумана чьим-то изощренным воображением, а капитан Никифоров для вящей правдоподобности прошелся по ней критическим пером. Этакий Белинский Виссарион Григорьевич в ментовских капитанских погонах, подавшийся потом в полицию нравов. Нет, конечно, я не думал так, но почему не представить и такой вариант? Особенно если учесть, что речь вдет о людях, которые практически все уже мертвы — Л<атя, Хомяк, Мефодий, майор Каргин, другие… В нить размышлений вплелся телефонный звонок, я мельком взглянул на часы, упрямо указывающие на час ночи, и снял трубку:
— Да, слушаю. Слушаю, говорите!
В трубке молчали.
Я швырнул ее на аппарат и взялся за прерванную работу — а потом вдруг подумалось, что где-то там, на другом конце связи, сидит человек и держит в руке умершую телефонную трубку, испускающую короткие гудки. И почему-то стало холодно.
Антон Владимиров, издатель
