взрослых соседей. Потом я разрешал накрутить эти спирали на руки кому?то из мальчишек. Далее мы их съедали все вместе.
Следующим было настоящее зрелище, связанное с разделкой барана. Происходило оно в конце двора и вызывало у нас, детей, мистическое ощущение казни.
После того, как пройдя через страшное зрелище баран кусками перемещался в котлы и на шампуры и начинал источать аромат свежего жаренного и вареного мяса, начиналось мое самое главное благодеяние. Линейка стояла в глубине двора и лошади выпряженные и развернутые мордой к линейке, жевали из нее люцерну. Ездовой знал отношение ко мне своего начальника. А я знал, что он об этом знает. Поэтому я просил его, точнее рекомендовал ему, поса-' дить меня на одну лошадь, затем пересадить на вторую. Первую лошадь я освобождал для своих мальчишек, которые по очереди вкушали со мной ощущение наездника. Но не у всех хватало смелости и тогда доходила очередь даже до девчонок.
Потом, месяца три до следующего приезда дяди я торговал среди друзей обещанием посадить на лошадь, точнее поощрял этим обещаниям или наказывал отказывая.
Однажды следующего приезда дяди мы не дождались — началась война. Она ворвалась в наше детство жарким летним днем. Помню как улица Пролетарская (ныне ул. Мира), ведущая к железнодорожному вокзалу, была перегорожена канатами: по одну сторону наши мобилизованные отцы, ждущие очереди на вокзал, по другую — мы, дети и наши плачущие матери… и духовой оркестр… Ожидание очереди длилось почему?то несколько дней.
С самого начала войны дядя Биболет просился на фронт. Партийное руководство района и области рекомендовало ему до особого распоряжения исполнять обязанности председателя колхоза. Вероятно, его готовили для партизанской войны в тылу. Он идеально подходил для этой роли.
Фронт неумолимо приближался к Краснодару, а особого распоряжения все не было. Дядя Биболет подал очередной рапорт с просьбой отправить его на фронт. В ответ поступила команда весь обобществленный скот Афипского сельсовета (это четыре аула) пригнать на железнодорожную станцию Энем. В середине дороги к Энему какой?то самолет (дядя Биболет рассказывал, что он тогда не сумел распознать его принадлежность) стал их бомбить. Некоторых скотников охватила паника. Пришлось к ним применять меры принуждения, чтобы заставить продолжить путь. Дядя Биболет не отступал перед опасностью и поэтому весь скот несколько тысяч голов в сохранности пригнал на станцию Энем…
А там уже были немцы. Один их обиженных скотников объяснил немецкому офицеру, что их руководитель коммунист. Дядю Биболета тут же схватили. Так он стал жертвой неразберихи первых месяцев войны.
Как известно, немцы на оккупированных территориях проводили политику заигрывания с нерусскими нациями. Они собрали сход жителей четырех аулов Афипского сельсовета и предложили избрать себе «бургомистра» всего этого округа. Сход единогласно стал называть кандидатуру Абадзе Биболета. Немцы разыскали его в одной из тюрем г. Краснодара и предложили быть или живым бургомистром, или мертвым коммунистом. Так дядя Биболет в течение месяца из советского председателя колхоза превратился в немецкого бургомистра. Нелепость этой ситуации усугублялась на фоне постоянно проявлявшегося стремления дяди Биболета идти на фронт защищать Родину.
Далее мне придется на время отвлечься от основной линии повествования, чтобы читателю было ясно, как я стал свидетелем событий, связанных с деятельностью дяди Биболета на посту бургомистра.
В другом рассказе, я вспоминал, как наш прадед Салех эвакуировал нас в свой аул Кунчукохабль еще до занятия немцами Краснодара. Так оно и было. Но потом наша мама, тихая, застенчивая, скромная адыгская женщина во имя семьи, мужа и детей проявила, как потом было неоднократно, такое мужество и такой характер, которые никто никогда не признал бы ей присущими.
Наш отец воевал в тех частях, которые попали в известное Керченское окружение. Когда с несколькими товарищами он вырвался из него, деваться было некуда, ибо везде были немцы, кроме
как податься в родные места. Дома, как говориться, и стены помогают. Каким?то образом, не попадаясь немцам в руки он прибыл в свой аул Панахес и стал здесь скрываться. Скрываться здесь было легче потому, что дядя Биболет уже был бургомистром. Мама, не взирая на все опасности того времени, ринулась к отцу, почему?то прихватив и нас детей. Мощные инстинкты матери и жены в ней, вероятно, были неразделимы. Как ни странно я совершенно не помню этого путешествия. Помню только, что за нами приехал и привез нас в Краснодар папин старинный друг из аула Козет по имени Темрукъ. Из этого следовало, что отец из своего далекого подполья каким?то образом режиссировал наш переезд. Помню также, из рассказов, что вез он нас на телеге, которую ухватил когда, в связи с немецкой оккупацией, разбирали колхозное имущество. Как и в самом Краснодаре, все в нашем дворе было уже иначе. Мы жили у соседей — тети Полины с Митей. Наша квартира была разрушена бомбой. Мама, категорически запретила нам заходить в ее развалины — плохая примета. Весь двор с презрением говорил о тете Ире, дочка которой, красавица Нина, гуляла с немецким офицером. В глубине двора, там, где дядя Биболет ставил свою линейку, находилось несколько повозок и мул. Хозяйничал там полноватый балагур, симпатичный немец, которого весь двор звал Гансом. Почти никто не упускал повода пообщаться с Гансом — и он тоже любил общаться со всеми. По утрам он привозил для мулов бадью теплого, пахучего парного варева из овса. Весь двор устремлялся к бадье с кастрюлями и ведрами и Ганс щедро всем наливал. Однажды он испугал маму, требуя от нее чего?то. Соседки объяснили, что он требует тары для варева. Так и мы были поставлены на фуражное довольствие.
Поскольку мой рассказ о человеческих судьбах, не могу не отвлечься еще далее от темы, чтобы досказать о необычной судьбе Ганса — для чего забегаю вперед.
Шел уже сорок шестой год. Мы жили на новом месте, в другом дворе, но на той же улице, на расстоянии одного квартала от прежнего двора. По разным причинам еще три семьи переселились в новый двор из старого.
Наш Краснодар, разрушенный во время войны, полным ходом восстанавливался. На многих стройках работали немецкие военнопленные.
Однажды во всем нашем дворе случился переполох. Одна из' женщин, из нашего старого двора, узнала Ганса среди немцев, ра — ботавших на стройке дома, что на углу улиц Седина и Советская — совсем близко от нас. Собралась целая делегация женщин к главному инженеру стройки, он, кстати, жил в нашем дворе. Все наперебой что?то объясняли главному инженеру, что он долго понять не мог. А объясняли они, что этот Ганс — не обычный немец, а почти наш, что он помогал спасать детей от голода… Главный инженер, все это выслушал спокойно и сказал, что за Ганса не надо беспокоиться, что он, как и другие дождется очереди и уедет к себе в Германию. Но женщин это не удовлетворило. Началась целая компания по снабжению Ганса продуктами, в котором мы, пацаны, принимали активное участие потому, что наши конвоиры это запрещали. Сам Ганс за это время сильно изменился, и его трудно было узнать. Он похудел и даже несколько постарел, видимо за эти годы побывал в нелегких переделках. Нашей благотворительности не очень радовался, но каждый раз пристально смотрел на нас, стараясь, видимо, вспомнить каждого.
Приехавшему из аула дедушке Калятчерию мы, дети, с гордостью рассказывали о том, как обманывая наших конвоиров, передаем Гансу продукты. Дедушку наш рассказ удивил в высшей степени, и он вечером долго обсуждал историю Ганса с отцом. Как я узнал, из подслушанного их разговора папа тоже был очень удивлен историей Ганса и отношением к нему детей и женщин. Помню, как Дедушка тогда четко излагал основные положения адыгской философии Куцэ. Куцэ — это спица в колесе человеческой судьбы. Колесо нашей судьбы никогда не стоит на месте. При его вращении спицы поочередно испытываются всей тяжестью невзгод, когда они оказываются внизу, под полной загрузкой. Но если они выдерживают ее, то постепенно вращающееся колесо их освобождает от тяжести. Спица передвигается вверх к точке, где испытывает полное освобождение. Каждая спица испытывается на прочность и у каждой своя очередь. Человек — это спица в колесе своей судьбы.
Каким?то образом стало известно о времени отъезда Ганса на родину. Конечно, к нему никого не допустили для прощания, но в нашем дворе был самый, что ни на есть народный митинг солидарности с Гансом. Сам Ганс никогда не узнал о нашем митинге.
В истории Ганса, провидение воздало должное человеческой Доброте.
В истории дяди Биболета, к которой я возвращаюсь, было иначе.
Итак, наш отец, скрывавшийся в ауле Панахес, организовал
наш переезд сначала в Краснодар, а затем в Панахес. Безумие этих переездов было очевидно,
