Вероятно, психиатр мог бы объяснить мою навязчивую идею насчет сейфа Эзры, Чтобы раскрыть его последнюю тайну, мне надо было поставить себя на его место, представить себя им. Или попытаться понять его. Превзойти его. Честно говоря, это не было бы очень сложно. Десять лет, даже тринадцать, я работал в этом здании, если учесть работу летом во время учебы в юридической школе. За все это время отец ни разу не упоминал о сейфе. Мы были семьей. Мы были партнерами. У него не должно было быть секретов от меня. Да, я был любопытен, но еще больше я был встревожен и полагал, что, узнав эту тайну» я узнаю своего отца до конца. Истинная суть человека часто раскрывается, когда он наедине с собой. Находясь среди других, мы все редактируем, идем на компромисс и изворачиваемся.
Я хотел увидеть этого человека, приподняв занавес.
Эзра заботился о наличии денег; это было проклятие крайне убогого человека. За деньги покупали продукты питания. Деньги позволяли построить крышу над голову Они давали возможность выжить. Поэтому вознаграждение жюри в размере одного миллиона долларов, которое сделало его знаменитым и богатым, не было самым важным. Я ошибался относительно этого. Решения жюри, касающиеся огромных сумм, пересматриваются, и даже если этого не произошло, никто не может выписать чек в день вынесения приговора; Процесс делания денег против наличия денег. В этом уравнении только одна дата имеет значение: день, когда вы переводите деньги на депозит.
Я не знал, когда это произошло, но должны были сохраниться отчеты. Где-нибудь в офисе лежал отчет, где показывалось поступление наличных, – третья часть одного миллиона долларов. К тому времени, когда он умер, несколько сотен штук баксов изменили сумму колоды, но это уже были те деньги, которые сделали его. Я должен был увидеть отчет.
Я припарковался и посмотрел на высокое узкое здание. Я уже чувствовал себя там чужим, и слова Барбары эхом отдавались в моем сознании:
Я вышел: из автомобиля. Вокруг не было ни души, но где-то на расстоянии я услышал звук сирены и подумал о Миллз. Найди она автора анонимного звонка, и меня бы уже вычислили, арестовали, допросили и обвинили. Все, что у меня было, – это Хэнк и угасающая надежда на то, что Ванесса Столен спасет мое тело и душу.
Внутри офиса пахло плесенью, как будто с тех пор, как я был там последний раз, прошли месяцы. Через задернутые шторы протянулись тени, и в луче света в воздухе висел столб пыли. Место было тихим и неприветливым. Я ему не принадлежал.
Я запер за собой дверь, спустился в небольшой холл и вошел в главную приемную. Звук был приглушенным; я проталкивался через воздух, как будто сквозь воду, и понял, что многое из того, что я чувствовал, было бесформенным страхом. Я попытался избавиться от него.
Полицейские забрали мои компьютеры, поэтому мне пришлось спуститься по узкой скрипящей лестнице на цокольный этаж, где высились ряды коробок, а над ними, как будто на виселице, висела единственная лампочка. Здесь хранились файлы со старыми судебными делами, налоговые отчеты и банковские счета. Валялись сломанная мебель, тренажерное устройство еще семидесятых годов и множество разных сумок для гольфа. Кругом был беспорядок, и самый старый материал находился далеко у стены. Я пробирался через эти завалы, пытаясь понять систему. Коробки были сложены хаотично, но в то же время сгруппированы по датам. Так что файлы одного года должны быть погребены в братской могиле.
Я собрал все, что, на мой взгляд, относилось к нужному году, и начал разрывать коробки. Меня удивило полное отсутствие какого-либо порядка. Эзра всегда был аккуратным в своих делах. Внутри больших коробок я нашел коробки поменьше с календарями, квитанциями, бланками для сообщений, ручками и скрепками для бумаги. Там были наполовину использованные юридические блокноты и бракованные карты Ролодекса. Похоже было на то, что Эзра каждый год освобождал свой стол «затем наполнял его свежими канцелярскими товарами. Я открыл его ежедневник за декабрь, увидел маленький восклицательный знак рядом с датой 31 декабря и понял, чем этот день отличался для него от других.
Он завершал год, и, подобно многому из своего прошлого, Эзра отбрасывал его подальше, чтобы забыть. Эзра всегда заботился о будущем. Все остальное его не интересовало.
Я нашел то, что искал на дне седьмой коробки, похороненной глубоко под коробками с делами о разводе. Я узнал сильно потрепанную толстую бухгалтерскую книгу, которую Эзра всегда держал у себя. Когда я открыл ее, раздался сухой треск, я потрогал пальцем зеленую бумагу, потемневшую по краям, и увидел ряды чисел. Ничего особенного – редкие записи, небольшие суммы. Я нашел поступление на депозит на тридцать третьей странице. Выше была записана сумма пятьдесят семь долларов, ниже – ровно сотня. Глядя на поступление в триста тысяч долларов, я мог только представить себе удовлетворение, которое он испытывал. Тем не менее он подавлял любые проявления радости или удовольствия, он был очень дисциплинирован. Однако я хорошо помнил тот вечер, когда он взял нас отпраздновать событие. «Ничто теперь не сможет остановить меня», – сказал он. Если бы Алекс не прострелила ему голову.
Уходя с цокольного этажа, я выключил свет. Пока я добирался к офису Эзры, меня не покидал запах картона. В футе от лестницы я остановился, вспомнив звук летящего вниз тяжелого стула; но сейчас наверху лестницы была тишина. Ковер выглядел иначе, возможно, из-за освещения, но мне показалось, что он слегка сморщен в дальнем углу. Я тряхнул головой, решив, что у меня разыгралось воображение. Половица была обломана с краю, выбита вокруг шляпок гвоздей. Следы были незнакомыми, маленькими, как будто после отвертки с плоской головкой. Я провел кончиками пальцев по дереву, недоумевая, кто бы еще мог побывать здесь.
Я отбросил эту мысль. Время работало на меня. Взяв гвоздодер, я начал вытаскивать гвозди. Я выбил древесину вокруг блестящих шляпок гвоздей, но не мог их вытащить. Просунув гвоздодер между половицами, я нажал, но они не поддавались.
Я помчался назад на цокольный этаж, под слабый свет этой одиноко висящей лампы, к картонному кладбищу, где я видел инструменты: совок для снега, приставную лестницу, сломанные грабли и старый автомобильный домкрат. В домкрате я нашел длинный гаечный ключ с острым суженым концом. Вернувшись назад, тяжело дыша, я засунул острый конец ключа между половицами, стуча по другому концу молотком. Сталь проскользнула в трещину, где желто-белая древесина, казалось, улыбалась мне. Я стучал молотком по основанию ключа, действуя по принципу рычага, а затем всеми своими восьмьюдесятью шестью килограммами налег на инструмент. Послышался треск дерева, отлетели щепки. Наконец я вырвал половицу, занозив ладони, но не обратил на это внимание. Я отбросил разрушенные половицы в сторону.
Сейф бросал мне вызов, и на мгновение я испугался, но тут же представил себе бухгалтерскую книгу моего отца, зная, что там стояло правильное число. Я опустился на колени, тихо прочитал молитву и набрал дату, когда он сделал самый большой вклад своей жизни.
Дверца тихо закачалась на петлях, открыв вход в темноту; и я заморгал, потрясенный.
Первое, что я увидел, – наличные деньги, большое количество, перевязанные вместе пачки по десять тысяч. Я вытащил их. У меня в руке были твердые деньги, кирпич валюты, которые я мог ощутить по их затхлому запаху. На первый взгляд там было тысяч двести. Я положил их на пол рядом, но не мог отвести взгляд. Мне никогда не приходилось видеть так много наличной валюты. Но я был здесь не ради денег, поэтому вернулся к открытому зеву сейфа.
Там были фотографии его семьи. Не жены и детей. Не той семьи.
Той, что подняла его из бедности. Поблекшая фотография Эзры и его отца. Еще одна его отца и матери. На одной – несколько грязных ясноглазых детей, возможно родных братьев. Я никогда не видел их прежде и сомневался, что Джин тоже видела их. Люди выглядели измученными, даже дети, и я понял, что сделало Эзру другим. Было что-то особенное в его глазах, как на той фотографии, стоявшей на его столе дома. В них читалась сила, как будто уже ребенком он мог перемещать миры. Его братья и сестры, вероятно, ощущали эту силу, поэтому на фотографиях они сгруппировались вокруг него.
Для меня они все были незнакомыми людьми. Я никогда не встречал ни одного из них. Ни разу.
Я положил фотографии рядом с деньгами и возвратился к сейфу. В большой бархатной коробке я нашел часть драгоценностей моей матери – не те, что были на ней, когда она умерла, а действительно дорогие вещи, которые Эзра однажды назвал «чертовыми безделушками» и вытаскивал только тогда, когда хотел, чтобы мать произвела впечатление на человека. Мама очень не любила надевать их и когда-то сказала
