проверяя сопротивление воздуха. Потом нырнул в пространство… жена директора отвела взгляд… раздался всплеск, и вверх тонкой простыней взметнулись брызги.
Когда жена обернулась, смельчак стоял в баке, по грудь в воде. Перемахнув через край, он по арене зашагал к ним, с тела стекала вода, к влажным ступням прилипли опилки, рыжеватые в крапинку глаза слегка покраснели.
— Браво! — воскликнул директор, хватая прыгуна за лоснящуюся руку. — Номер просто первоклассный, денежки так и потекут в наши карманы. Пятнадцать фунтов в неделю вам хватит?
Мужчина покачал головой. Вода капельками стекала с его спутавшихся волос на плечи, выцеживалась из купального костюма и оставляла бороздки на мускулистых бедрах. Хорош собой, строен; женщинам он будет нравиться.
— Ну тогда двадцать.
Мужчина снова покачал головой.
— Хорошо, двадцать пять. Больше мы не даем никому.
Мужчина словно и не слышал — он лишь едва заметно покачал головой. Директор цирка и его жена быстро переглянулись.
— Ладно, — сказал он. — Вы нам дадите полный сбор, а раз так, предлагаем особую ставку — тридцать фунтов в неделю. Идет?
Понял ли его мужчина? Сунув палец в рот, он продолжал медленно качать головой, скорее, в ответ своим мыслям, которые были где-то далеко, и предложенная сделка его вовсе не занимала. Он так и не отозвался, и напряжение сразу спало, узел развязался, и директор сказал своим будничным, деловым голосом:
— Что ж, значит, не договорились. Но все-таки почему вы отвергли наше щедрое предложение?
Мужчина глубоко вздохнул и, наконец нарушив молчание, вымолвил:
— Я это сделал впервые, и мне не понравилось.
С этими словами он повернулся на пятках и неверной походкой зашагал к раздевалке.
Директор цирка и его жена обалдело переглядывались.
— Он это сделал впервые в жизни, — пробормотала она. — Впервые.
Не зная, какими словами проводить его, похвалить ли, побранить, обвинить или посочувствовать, они стояли и ждали, когда он вернется, но смельчака все не было.
— Пойду посмотрю, не случилось ли с ним чего, — сказал директор цирка. Через две минуты он вернулся. — Его там нет, — сообщил он. — Наверное, улизнул через другую дверь, попадаются же ненормальные!
МОЛИТВА
перевод М. Загота
Энтони Истерфилд не был, в сущности, человеком религиозным, если не иметь в виду самую свободную и туманную интерпретацию этого слова, но он был религиозен в том смысле, что не был материалистом. Я материалист? Ни в коем случае! Тут была полная ясность, и если это слово произносили в его присутствии, или оно встречалось ему в книге, или случайно приходило на ум (со словами такое бывает), он тотчас гнал его прочь. Нашли материалиста! Ничего умней не придумали? Да род людской на ладан дышит из-за вашего материализма! Уж лучше сковырнуться от пьянства, в этой смерти, по крайней мере, будет хоть что-то спиритическое.
В то же время он знал: спиритизмом отдают многие явления, которые ему не по нутру, к примеру «поклонение автомобилю». Некоторые без машины не мыслят себе жизни, а от запаха бензина просто дуреют — в этом смысле всех их можно записывать в алкоголики.
У Энтони тоже были автомобиль и водитель — сам он водить не умел; в прошлом он пытался сдать на права, но закончились эти попытки плачевно, поэтому он решил: для собственного блага и для блага окружающих впредь он за руль садиться не будет.
Для него машина была лишь удобством, а для его водителя чем-то гораздо большим — символом его религии. Водитель не был доволен машиной, вернее, тем, как работали ее разные, если не все, узлы, — так многие порой недовольны своей религией (если таковая есть), они считают, что она их подводит. Машина Энтони подводила Коппертуэйта частенько, но она символизировала его положение в обществе, а это для Коппертуэйта было крайне важно. В его жилах текла кровь фанатика и не было такого огня, который мог бы этот фанатизм выжечь.
— Что вам взаправду нужно, сэр, — по особым случаям он снисходил до того, что называл Энтони «сэром», хотя с большим удовольствием обратился бы непосредственно к машине, — так это машину престижной модели.
(До отравленного автомобильными парами сознания Коппертуэйта и дойти не могло, что Энтони никогда не нужна была такая машина и никогда не будет нужна.)
— Взять, к примеру, «роланд-рекс» шестьдесят седьмого года, — продолжал он, пытаясь посвятить в тайны автомобилизма далекого от техники Энтони. — Ускоряющая передача, понижающая передача, прямая передача, автоматическое управление и прочее, и прочее — как раз то, что вам нужно. Машина — блеск, могу выдать подробно ее характеристики, но вам это неинтересно, а в смысле престижа ей равных нет. Разве что «роллс-ройс», да и то…
Энтони Истерфилду была безразлична или почти безразлична престижная ценность «роланд-рекса», но он знал, что Коппертуэйт учитывает ее не только по техническим соображениям, но и в силу обычного снобизма. А в основе снобизма лежит отнюдь не голый материализм, хотя и духовное здесь тоже не самое главное.
Главное, чтобы у людей глаза на лоб повылезли! Вот они собираются вокруг твоего «роланд-рекса» и пялятся на него в восхищении, что-то восклицают, поглаживают металлического красавца, если хватает смелости, преклоняются перед ним, как перед произведением искусства. Всех обставить, всех превзойти — вот высшее блаженство! Не тянуться за Джонсами, а промчаться с шиком мимо них, оставив их с разинутыми ртами. Deus ex machine! Божество из машины!
Коппертуэйт часами, буквально часами возился с простенькой машинкой Энтони, драил ее до такого блеска, что можно было смотреться; а когда что-то случалось с ходовой частью (такое бывало нередко), из-под машины торчали его вытянутые ноги, а лицо, если оказывалось в поле зрения (надо было подловить момент), прямо-таки лучилось от счастья. А когда Энтони выкликал Коппертуэйта на свет божий из его темного, мрачного маслянистого святилища, тот выползал с лицом обиженным и даже сердитым, словно его прервали в самый разгар молебна.
Laborare est orare.[1] Одухотворенные, хотя на взгляд Энтони и незавидные, труды Коппертуэйта были как бы молитвой Deus ex machina, божеству из машины. Вот бы скопить сколько надо и стать счастливым обладателем «роланд-рекса»! Сбылась бы мечта Коппертуэйта, труды его удвоились бы, равно как и молитвы. Лежать распростертым под шасси «роланд-рекса» — какое блаженство! Чувствовать кожей лица капли масла, нежно спадающие с этой божественной машины! Прикасаться к ее гениталиям (да простится мне эта фигура речи) — можно ли представить себе большее счастье? О чем еще может мечтать мужчина? Трудиться во благо этого гениального воплощения инженерной мысли, этой богини — и тем самым молиться ей! Вступать с ней в связь (никакой ветрености, упаси Господи), ловя капающее с нее масло — сливаться с ней воедино! Энтони завидовал Коппертуэйту, что тот неосознанно отождествил себя с предметом своего поклонения, предметом куда более важным в его глазах, чем сам Энтони, и что, посвятив себя машине, Коппертуэйт обрел подлинную свободу.
Энтони научился распознавать «роланд-рекс», потому что когда они проезжали мимо припаркованной красавицы, а то и обгоняли ее на ходу, что случалось реже, Коппертуэйт неизменно привлекал к ней внимание Энтони.
— Вот на чем мы должны ездить, сэр.
Энтони, не желая огорчать Коппертуэйта, лишь неслышно вздыхал и думал о своем банковском счете.
