университетской столовой.
Дневной бюджет Уилла составлял десять франков (исключая сигареты). Он перепрыгивал через Турникеты в метро, чтобы не покупать билет, и пользовался прачечной только тогда, когда его вещи от грязи уже самостоятельно стояли в углу; наконец, он дошел до того, что был способен есть и пить то, что оставляли другие. К его просьбе прислать денег родители отнеслись без обычной снисходительности. Мать не желала, чтобы у него были излишки, поскольку считала, что в Париже слишком много наркопритонов, а отец решил, что сыну следует прекратить легкомысленно относиться к жизни и пора познакомиться с суровой реальностью мира. Он счел, что с него достаточно высокомерия и манерничанья Уильяма. а потому сыну пойдет на пользу сбросить с глаз розовые очки и понять, что деньги не растут на деревьях, и нечего полагаться на рассуждения типа «если бы да кабы да во рту росли б грибы».
До этих пор Уилл действительно не понимал, что значит быть бедным, теперь же сознание своей нищеты расстраивало его больше голода и холода. Он шагу не мог ступить без денег. Уилл пришел к справедливому заключению, что даже прогулка добавляет расходов, потому что после нее еще сильнее хочется есть, на что опять же нужны деньги. Ему не удалось обрести друзей, с которыми он смог бы разделить нужду – хотя в Сорбонне многие тысячи студентов, там вовсе не так легко завести близкую дружбу, так что обычно он коротал время, уединяясь в своей тесной мансарде.
Среди потрясающих красот Парижа одиночество ощущается еще острее. Однажды субботним утром, подумав о перспективе в очередной раз провести одинокий уикенд, Уилл решил спуститься в метро и отправиться на блошиный рынок. Его взгляд привлекла девушка за одним из прилавков. На голове у нее красовался многоцветный вязаный берет, из-под него выбивалась масса темных кудрей, и она так заразительно смеялась, что трудно было пройти мимо. В руке, затянутой в перчатку, она держала сигарету. Она отчаянно жестикулировала, на беглом гортанном французском рассказывая какую-то историю. Овчинный полушубок расползался по швам, а расклешенные брюки смотрелись нелепо. Уиллу девушка показалась прекрасной, очаровательной и очень-очень знакомой.
На прилавке громоздилась груда каких-то непонятных предметов. Их обладатели, темноволосая девушка и высокий небритый молодой человек, похоже, пребывали в беззаботной уверенности, что им ничего не удастся продать, поскольку они не обращали внимания на тех, кто останавливался посмотреть на их товар, и были заняты друг другом. Уилл повертел в руках пару медных безделушек и громко кашлянул. Но молодые люди продолжали игнорировать его, так что ему еще не раз пришлось покашлять, чтобы наконец создать впечатление больного эмфиземой и привлечь к себе взгляд парня.
– Oui? – спросил он так, словно Уилл вторгся в его личные покои.
– Интересно, сколько это стоит? – спросил Уилл, держа вещь, наугад взятую с прилавка.
Девушка повернулась и уставилась на него.
– Это очень дорогая вещь, – ответил молодой человек.
– И насколько дорогая? – продолжал Уилл.
– Очень, очень дорогая. Вам не по средствам, – вызывающе заявил парень.
Девушка продолжала смотреть на Уилла.
– Я бы все же хотел знать, – сказал тот, улыбаясь ей. – Я как-то раз видел нечто подобное в одном старом доме в Беркшире, неподалеку от того места, где я вырос.
– Это ты! – воскликнула девушка, выбегая из-за прилавка. – Уильям, подумать только! – Она попыталась обнять его, но разница в их росте была такова, что ей удалось только обхватить его за талию. – Это я – Мин! Ты не узнаешь меня? – спросила она с яркой улыбкой, сиявшей из-под густых черных кудрей и несуразной шапки.
– Конечно узнаю, – нежно сказал Уилл, заключая ее в объятия. – Я скучал по тебе. Нам всем не хватало тебя. Tы ни разу не навестила нас с тех пор, как уехала.
После продажи Чиверли у Мин больше не оставалось нитей, связывавших ее с Беркширом и Гаджетами, которых французские де Бофоры сочли неподходящей для нее компанией. Миссис Гаджет все писала, писала, просила Мин приехать в гости на каникулы, но тетушка Вероника, которая приняла девушку под свое крыло, наложила вето на поездку. Она допускала, что Гаджеты были достойными и милыми людьми, вполне способными следить за ребенком, но не собиралась позволять теперь уже выросшей Мин поддерживать неподобающие знакомства. Ведь тетушка слышала, что они живут в ужасно современном доме, не имеют приличных родственных связей и вообще не «комильфо». Чтобы избежать конфликта с племянницей, которая, хотя и отличалась податливым характером, иной раз проявляла удивительное упрямство в самых неожиданных случаях, она не стала рассказывать Мин о переписке между Парижем и Перли. Несколько лет назад, когда Веронике наконец надоело придумывать отговорки, она решила и вовсе положить конец этой переписке и в резкой форме попросила Гаджетов не искать больше контактов с Мин.
То было холодное и оскорбительное письмо. Когда миссис Гаджет однажды утром прочла его за завтраком, она расплакалась, и соленые слезы закапали на дольки грейпфрута на столе.
– Что случилось, дорогая? – спросил Фил, опустив свою «Телеграф». До этого Уилл не видел, чтобы мать когда-либо плакала. Ее лицо с правильными чертами и привычно приветливым выражением вдруг исказилось от досады. Уилл так и прирос к своему стулу. А слезы все капали на клеенку с рисунком из вишен, которую мама всегда стелила на стол по утрам. Хлопнул тостер, закипел чайник, почти задымились яйца на плите, но родители не замечали этого, и его охватила тревога.
Уткнувшись лицом в чайное полотенце, что совершенно противоречило неукоснительно соблюдаемым правилам чистоплотности и гигиены в доме, мать показала письмо Филу.
– Да, – хмуро произнес он, прочитав короткое послание. – Мы были хороши, пока им от нас было что-нибудь нужно. Теперь они перестали нуждаться в нас и не хотят больше знаться снами.
– Но я так хотела повидаться с ней! Я хочу посмотреть, какой она теперь стала, как повзрослела, – причитала миссис Гаджет.
– Успокойся же, дорогая, успокойся. – Фил обнял жену, а та продолжала плакать прямо в его безукоризненно выглаженную рубашку. Ее сердце было разбито. – Не убивайся так. Ну, поплачь, поплачь, – уговаривал он, лаская ее волосы.
– О, Фил, это же наша девочка.
– Ну, – он вытер ей глаза и нос салфеткой, – она же никогда не была совсем наглей, Джоанни, мы всегда знали, что они захотят вернуть ее.
Уилл сидел, вытаращив глаза. До этого момента родители казались ему единым целым под сложным названием «папа-с-мамой». Ему не приходило в голову, что у них могут быть взаимоотношения, никак не связанные с ним самим. Все, что он случайно замечал, так это скромный поцелуй в щеку или проявление легкого раздражения, если кто-то из родителей опаздывал к ужину, задержавшись в саду, или слишком долго готовился к тому, чтобы отправиться в гости к соседям.
Столь открытое выражение чувств родителей, как и таинственная загадка, кто же такие эти «они», что хотят вернуть Мин, – все это смутило подростка Уилла. Пока папа и мама продолжали крепко обнимать друг друга, он тихо выскользнул из кухни, схватил сумку и отправился в школу на велосипеде, немало удивляясь, как родители могли не заметить, что он сегодня остался без завтрака.
К вечеру порядок в семье Гаджетов восстановился, чай был на столе, только глаза миссис Гаджет оставались красными, а Фил был раздражен, хотя и очень нежен с женой. Случилось нечто важное, заключил Уилл, но, не в состоянии понять, что именно, он уединился в своей комнате и раз пятнадцать подряд прослушал новый сингл «The The», так что отцу в конце концов пришлось постучать к нему в дверь и попросить сменить пластинку.
– Но я бы приехала, если бы вы меня пригласили, – сказала Мин.
– Мы приглашали много-много раз, – сказал Уилл. Потом отец показал ему то последнее письмо, чтобы продемонстрировать сыну, почему он должен учиться изо всех сил и добиться успеха в жизни – для того, чтобы никто не смел относиться к нему свысока, как это случилось с его родителями. Фил хотел, чтобы потом сын мог гордиться своими достижениями. – Вероника написала моей маме, что ты теперь вращаешься в кругах, где не приветствуются близкие отношения с прислугой.
– Вот дрянь! – возмутилась Мин. – Я так любила твоих родителей, они были так добры ко мне.
