— Ну вот мы и встретились, — сказал он. — А я уже батюшку просил прислать.
— Причаститься? Рановато.
— Ну, чего там у нас? Не видать Красной Армии?
— Нам бы с тобой только ночь простоять да день продержаться, — подхватил шутку Аскеров.
Сегодня Мюллер смеялся больше обычного, что сразу отметил про себя капитан. То ли нервы в камере расшалились, то ли появление командира так подействовало. А скорее то и другое. Но что нервы расшатались — это точно. Прапорщик беспрестанно оглядывался на стены и потолок, значит, опасался прослушки. Мансур понял это и клятвенно заверил Гансыча, что здесь он может этого не бояться.
— Я уж думал, все — капут. Они мне говорят: отпустим на все четыре стороны. Но с условием: ты только доложи, кто там у вас, сколько, за что. А я говорю: мужики, сам бы хотел знать, самому интересно. Мы же все об этом гадаем с утра до вечера.
Оба тихо посмеялись. Помолчали.
— Только с юмором у них туговато, — вздохнул прапорщик. — Не до всех доходит. В холодную меня посадили. Правда, тут следователи попали пальцем в небо — это для меня что именины, я жару не люблю. Говори, капитан, чего делать.
Мюллер с надеждой посмотрел на капитана. Однако Мансур медлил с ответом, прекрасно понимая, что его слова вряд ли воодушевят прапорщика.
— В общем, договорились вроде, — начал он после паузы. — Они хотели, чтобы мы отпустили Селима. Якобы тот помогал таджикской милиции, сдал им каких-то левых курьеров. Мы его обменяем на местного жителя, заложника. На Назара Шарипова, ты его знаешь. Потом ты должен подписать признание…
— Еще чего! — возмутился Мюллер.
— Выслушай до конца, — досадливо поморщился капитан, — не перебивай. Если подписываешь признание, раскаяние, то тебя сразу освобождают из-под стражи. А осенью, на День независимости, попадешь под амнистию, и дело будет закрыто.
Мюллер с трудом осознавал суть необычного предложения. Он словно блуждал в тумане, не мог понять — радоваться ему или горевать. Все-таки природная обстоятельность дала о себе знать. Спросил:
— А не получится так, что подпишу — и мне восемь лет впаяют?
Эту цифру ему называл следователь, показывая статьи закона.
— Нет. Там Алексей Григорьевич договорился с прокуратурой на высшем уровне. Думаю, обойдется без накладок. Все должно быть нормально.
— Ладно. Предположим, подпишу. И кто же я тогда?
— А что делать? Иначе посадят. Положение безвыходное. Они же тоже обложили тебя — будь здоров. Там и свидетели, и фотографии. У них все доказательства на руках.
В растерянности Мюллер нервно ерошил пятерней волосы. Все его надежды на чудо рухнули в одно мгновение, и известил об этом человек, на помощь которого он рассчитывал больше всего.
— Капитан, меня ведь тогда сразу уволят.
— Да, скорей всего.
— И куда же мне прикажете деваться? Получается, со мной все — отвоевался? Снимай шинель, иди домой? Кто ж меня куда возьмет после этого?
Мюллер задавал вопросы, на которые не ждал ответа. Ответ был ясен. Ему просто хотелось высказать свои чувства. Мансуру было жалко прапорщика, желая его успокоить, он сказал:
— Гансыч, жизнь на этом не кончается. У тебя же золотые руки. Ты везде устроишься.
— Например, «Мерседесы» взрывать, — криво усмехнулся прапорщик. — Да и то будет нелегко, когда все узнают, за что меня шуганули. Герой-орденоносец наркоту толкал, вот какая физика получается. Меня же в моем городе знают все, я там, как Покрышкин, понимаешь?
Мюллер говорил с комком в горле, ему было невозможно смириться с неизбежным позором. У капитана на душе скребли кошки — больно видеть, как ломается такой крепкий большой человек, старый товарищ. Однако он обязан уговорить его и не дать окончательно потерять себя.
— Да как в городе узнают про это?!
— Еще как узнают! Во-первых, сын узнает. Я же на Девятое мая у него в школе… это… Я на демонстрации… про меня все там… — забормотал Мюллер, и Мансур слегка повысил голос:
— Гансыч, я действовал в твоих интересах, поверь. Ничего нельзя было сделать.
— Да брось ты, капитан, оправдываться. Разве я тебя виню?! Себя, конечно. Сам виноват, дурак, сволочь старая! Чего мне признание это писать, когда все так и было, все чистая правда! Продался сукам — сам сукой стал! Таков закон.
Мюллер постепенно приходил в такое возбужденное состояние, что Мансур начал беспокоиться, как бы прапорщик не впал в крайность. Тут же припомнился страшный случай с Шавриным.
— Спокойнее, Гансыч. Пожалуйста, держи себя в руках. Никто не узнает. Это можно сделать. Слышишь меня?
Он налил из бачка пластмассовый стаканчик воды и дал Мюллеру попить.
— Да, да, я сейчас, — бормотал тот. — Айн момент, все будет нормалек.
— И жизнь сложится, и прошлое твое никто не отнимет. Гансыч, ты же дедушка Российской армии! Ну? Не спится только ветеранам… — пропел Мансур, безбожно переврав мелодию, и Мюллер улыбнулся. Он уже застеснялся своей минутной слабости. Сделал несколько глубоких выдохов, после чего налил себе еще водички и залпом выпил. Опять улыбнулся:
— Был дедушка и весь вышел.
— Но, но, но! И не вздумай чего такого — ты меня понял?
— Не дождетесь! — картинно приосанившись, воскликнул Мюллер, и капитан облегченно засмеялся: если человек шутит, значит, еще не все потеряно. А прапорщик продолжал: — Я домой вернусь. Внуков нянчить.
— И все-то у тебя будет, Федор Иоганнович! Ты же русский немец. Это же сплав какой — как титан! У тебя вся жизнь впереди! — напыщенно воскликнул он и, засмеявшись, продолжил: — Только хвост позади.
— Ладно, Ахметыч, проехали. Спасибо тебе, капитан, душа ты человек. — Прапорщик с размаху пожал Мансуру руку. — Если бы не ты, я бы и вправду мог срок схлопотать. Причем солидный. Вот был бы Покрышкин, курам на смех. А так, считай, легко отделался.
За дверью послышалось нарочитое, предупредительное покашливание. Это конвойный дал знать, что кто-то идет. Чтобы не застали врасплох капитана и задержанного. Может, Аскеров показывает ему какие- нибудь бумаги. Мансур и Мюллер покосились в сторону двери, но тот, кого опасался конвойный, прошел мимо. Они услышали его шаркающие шаги. Капитан хотел подняться из-за стола, выглянуть для страховки в коридор, однако прапорщик попросил его посидеть минутку. Мансур, кивнув, сел на место. А Мюллер загасил сигарету и неожиданно запел вполголоса:
Мюллер смотрел на Мансура с задумчивой печалью. Он видел, как сильно тот переживает. И вдруг прапорщик, словно впервые, заметил, что хотя командир его совсем молодой человек, а на висках уже брызнула седина. Тоже ведь, наверное, не от хорошей жизни. И с начальством тут каши не сваришь, и с Лейлой у него какие-то нелады. А ведь капитан заслуживает лучшей судьбы…
