как власть захватили производители спиртного, про cannabis забыли. Чтобы иметь на что выпить, надо было работать. А чтобы работалось — лучше пить. Почему индейцам в Перу запретили жевать и разводить коку? По тем же причинам, по каким вытеснили популярную некогда коноплю. Алкоголь — как и деньги — стал истинным владыкой Европы. В миллионах пабов и кабаков — вроде этого — можно одурманиться гадким пойлом, ибо на этом держится экономика целых государств. Концерны и картели! Сухой закон? Так его же ввели ради обновления американской экономики! Станешь отрицать? Пиво, — Семашко с отвращением скривил губы, — основа немецкого национального единства! Что, я не прав? Наши древние обряды, молитвы, обычаи были связаны с коноплей, а не с алкоголем!
— А вино? — Инженер краем глаза заметил, что в кафе входит Антоний Юлиан Бердо. — Что скажешь? Уж Диониса-то не капиталисты пгидумали!
— Конечно нет, — Семашко был готов к такому вопросу. — Но конопля оставалась неотъемлемой принадлежностью народного быта. А вот когда с развитием промышленности народ ринулся в города за хлебом, тип цивилизации окончательно изменился. Послушать хотя бы тебя! Махани сто грамм и уебывай! Верно? Ты ведь так говоришь? А конопля? Она же всегда была связана с обрядами. С песнями шаманов. Со знахарями и заклинателями. С ростом и убыванием луны. С женственностью. Триумф алкоголя означал окончательный отказ от Великой Матери. Победу бородатого сатрапа, которого сонмы идиотов приняли за бога, потому что так им было удобнее.
— Кгуто ты завегнул. — Не вняв пылким речам Семашко, Инженер отхлебнул джина с тоником. — Мне нгавится. Ну а то, что ты жуешь, — вгяд ли это конопля?
— Ах, это маджун! — Семашко улыбнулся. — Древнее изобретение. Сладкий хлебец. Конфетка с гашишем. Известен был в Исфагане тысячу лет назад! А то и раньше. Якобы Александр Македонский добавлял его к вину.
— И потому кончил так, как кончил, — Инженеру уже явно наскучила лекция Семашко. — В общем, это такой же спид, как экстази или любое дгугое говно. Химия, вот и все. Ты пгавда вегишь во все эти бгедни? Небось, колешься? А под кайфом несешь ахинею. Великая Мать? Женственность? Луна? Что еще?
Семашко не обиделся. Он лишь почувствовал — как апостол Павел в Ефесе, — что говорит с человеком, который не в состоянии его понять.
— Пойду отолью, — объявил Инженер, — а ты полюбуйся на нашего главного педгилу. Он тоже удостоился пгиглашения!
Только сейчас Семашко заметил Бердо, который в одиночестве сидел в другом конце зада. И понял, почему с такой язвительностью Инженер произнес последнюю фразу: его-то Матеуш не пригласил на фотосессию. Поэтому, вставая из-за столика и направляясь к Бердо, Семашко ощутил некоторое удовлетворение: по крайней мере, в театре не будут поминутно раздаваться громогласные «кугва» и «заебись»! Именно это он и хотел сообщить Бердо, но тот, улыбаясь и тепло пожимая Семашко руку, немедленно закидал его вопросами:
— Что слышно в Академии? Выставки у тебя были? А как дети? Как жена?
Семашко отчитался — коротко и деловито. По-видимому, специально, чтобы в конце поподробнее рассказать о любимой младшей дочери, которая накануне собственной свадьбы все бросила и ушла в послушницы.
— Тереса в монастырь… — Бердо не скрывал удивления. — Самая красивая из твоих девочек с обритой головой поет псалмы… Что ей взбрендило? В наше-то время?
Семашко пожал плечами.
— Именно в наше время. Возможно, она одна поняла, что такое дар свободы.
— В монастыре! — Бердо рассмеялся. — Быть того не может.
— Максимум приобретений и впечатлений в самые короткие сроки и за минимальную плату, — Семашко подчеркивал каждое слово, постукивая по столику коробочкой от сигарет «Окасса Заротто». — Так вы сейчас понимаете свободу! Для вас реклама, скидки и распродажа — Отец, Сын и Святой Дух разом! И никто не замечает, что человек, которого подталкивает, поторапливает, завлекает, понукает, наконец, принуждает свора продавцов, начинает все быстрее и быстрее бегать, как слепая лошадь по кругу, пока дух вон не выйдет. То есть пока он не перестанет быть потребителем. Тереска там может рисовать, играть на скрипке и возиться в саду!!! Кто в наше время позволил бы ей такую роскошь? Муж? Любовник? Дети? Босс в фирме? Пенсионный фонд? Ипотека? Да ни в жизни! — Семашко, будто пророк, поднял вверх палец. — У нее, конечно, есть обязанности, но она избавлена от гонки, которую принято называть свободой. Община Свободных Сестер имени Хильдегарды Бингенской[82] создана именно с этой целью — дать возможность женщинам, которых не устраивает ни одна из предлагаемых современным обществом форм жизни, следовать примеру их покровительницы. Да, да! — Семашко говорил с такой гордостью, будто сам это придумал. — Развивать и совершенствовать дарованные Богом таланты. Именно в области искусства и естествознания.
— Понятно, — Бердо кивнул. — Но разве нельзя делать то же самое в нормальных условиях, вне монастырских стен?
Семашко только вздохнул и отломил очередной ромбик маджуна. О каких «нормальных условиях» тот говорит?! Возможно, он не преминул бы еще кое-что объяснить, но к ним уже подходил возвращающийся из туалета Инженер.
Правой рукой он приветственно махал Бердо, а левой прижимал к уху мобильник, по всей вероятности заканчивая начатый в сортире разговор:
— Ну конечно, ваше пгеподобие! Увегяю вас, художник будет в востогге! Не сомневайтесь! Вы же понимаете, почему так нескладно получилось, — он не гискнул обгатиться к вашему пгеподобию в последний момент, будто к запасному иггоку. Тем более что такая пгостая идея ганьше не пгишла ему в голову. Когоче говогя, стесняется. Ну а я, считайте, пгиглашаю вас от его имени, в конце концов, я ведь габотаю в Институте искусствознания, вегно? Газумеется, ваше пгеподобие, это ггандиозный пгоект: ad maiohem Dei glohiam![83] Что касается подгобностей: он, конечно же, пгедложит вашему пгеподобию какую-нибудь значительную голь. Пгевосходно! Благодагю от лица искусства и нашего гогода!
Продолжая разговаривать, Инженер тяжело плюхнулся на стул напротив Бердо. Выключив наконец телефон, знаком попросил бармена принести очередную порцию джина с тоником и расхохотался.
— Вот будет сюгпгиз для нашего великого живописца! Он, конечно, не сможет ему отказать! Да и кто бы посмел? Сам их пгеподобие ксендз Монсиньоге согласился пгийти на фотосессию!
— Да уж, — буркнул Бердо, — и, конечно, при всех регалиях.
— Вот именно, — Инженер чуть не подпрыгнул. — Пги полном пагаде! Небось, — он посмотрел на часы, — пгямо сейчас начнет одеваться!
— Знаешь что, Инженер? — Семашко прервался, чтобы заказать себе двойной эспрессо и минеральную воду. — Мы знакомы не первый день, я наблюдаю за всеми твоими мерзопакостями, явными и тайными, но подобного мне видеть еще не приходилось. Зачем ты это сделал? С какой целью? Если ненавидишь Матеуша и хочешь подстроить ему гадость, пусти в ход свое искусство, а не интригу. Вдобавок интригу дурацкую. Или ты не можешь пережить, что не приглашен на фотосессию? А с какой стати ему было тебя приглашать? Ты подначиваешь журналистов, их руками обливаешь его выставки грязью, а когда он получил в Нью-Йорке награду за «Умерший класс», написал — один-единственный раз под своей фамилией, — что это сдохший класс, потому что само искусство сдохло! Может, стоило бы подождать, пока картина будет закончена? Что тебе не дает покоя? Чего ты злишься?
— Кугва, — Инженер повысил голос, — да газве он не обзванивал сегодня всех в панике, что Фганек попал в больницу и ему недостает Двенадцатого?
— Верно, — коротко подтвердил Бердо, — мне он тоже звонил.
— И что с того? — не сдавался Семашко. — Наверняка Матеуш уже сам кого-то нашел. И даже если не нашел, свинство втюхивать ему такое! Да, ты свинья, и искусство твое — пора наконец сказать об этом вслух — дерьмо. Слышишь, Инженер? Дерьмо! Ты это понимаешь, а смириться не можешь. Больно и завидно. Матеуш сделает три мазка, и сразу видно, какой он мастер, а от твоих шедевров, о которых кричит пресса, блевать хочется.
— Ты что имеешь в виду? — сухо спросил Инженер.
