взять в толк, зачем он хочет эти выстрелы. Спросить в лоб об этом я не мог, этот Пьер был довольно резким парнем, которого даже свои прозвали Бешеным. К тому же, на входе в номер стоял его охранник, про которого говорили, что он однажды убил офицера ООН и чуть ли не съел его. Я слегка, словно между делом, заметил, что, мол, ни разу не слышал, чтобы подствольник монтировался на старый «калаш»; а Бахагазе, вместо того, чтобы тут же застрелить меня за излишнюю проницательность, принялся причитать, как восточный торговец на Измайловском рынке, и вешать мне на уши длинную лапшу о том, что его гениальные оружейники в лесах над Бужумбурой смогли сделать чудо боевой техники — соединить старый автомат с новым с подствольным гранатометом. Я, конечно же, и глазом не моргнул и никоим образом не дал понять, что заподозрил что-то неладное, но ведь у этих черных парней из джунглей просто какая-то звериная интуиция. Пьер ныл и ныл, но в какой-то момент в его глазах появился недобрый огонек. Пришлось тушить его вот этим самым «коняги». А боеприпасы для гранатометов? да, пустое все. Я совершенно правильно догадался тогда, что Пьер был и сам не прочь подзаработать. Потом выяснилось, что президент соседней Уганды решился купить для своих солдат оружие поновее, и Пьер, надеясь на шапочное знакомство со мной, обещал ему помощь. Ну и пусть, я не обеднею. За тебя, Пьер! За нашу большую интернациональную черно-белую дружбу! Всегда нужно пить местные напитки, если ты гость в чужой стране. В Дар-эс-Саламе желтый одеколон для внутреннего употребления шел прекрасно.
До сих пор не знаю, как эта бутылка «коняги» оказалась здесь на западном побережье Африки, в белой машине, принадлежащей черной красавице. Какое-то напоминание о прошлом. Впрочем, мы все живем воспоминаниями, всплывающими, как бутылки с посланиями посреди океана сознания.
Да, бутылка... Маргарет открыла «коняги» и сделала довольно большой глоток, почти на четверть бутылки. Эффект этого напитка был мне хорошо известен. Он дает долгое и устойчивое опьянение, которое наступает обычно после второй рюмки. Мики же, я заметил, отхлебнула на две рюмки сразу.
Она сунула «коняги» Сергею, тот, оставив на руле левую руку, взял бутылку в правую и поднес ее сначала к глазам, а потом к носу. Потом снова к глазам. Напиток явно вызывал у него подозрение.
— Пей, не отвлекайся, следи за дорогой, — говорю ему. И для убедительности повторяю — Пей, раз дают.
— Давай ты, Андрей Иваныч, первый, — и Сергей протянул сосуд мне на заднее сидение. Я не глядя отпил грамм пятьдесят, потом, спустя минуту, еще. Между первой и второй перерывчик небольшой, так ведь, кажется, у нас говорят. Лимонно-одеколонный напиток обжег горло, и оно приятно занемело. Но потом в нос ударил этот странный запах, и захотелось его чем-то забить. Я сразу зафыркал, пытаясь выдохнуть химический аромат напитка и вдохнуть свежий воздух. Получилось. И, что особенно хорошо, сразу пришло какое-то чувство расслабленности и внутреннего спокойствия. А его-то, как раз, мне и не хватало.
Дальше ехали молча. Мимо распахнутых дверей, мимо, хозяек, готовивших ужин в котлах, на кострах, прямо перед своими домами, мимо детей с большими от голода и рахита животами, мимо стариков и старух, сидящих на порогах своих домов, с ногами, неподвижно лежащими в пыли, с лицами, на лоснящейся поверхности которых играли отблески сигаретных огоньков. Мимо смешанного запаха гниющих джунглей и гниющего города, мимо пьяных гортанных криков и звона бьющегося стекла и фарфора. Бутылка ходила по рукам, пока, наконец, не опустела, я бросил ее на резиновый коврик рядом с собой, она упала с глухим стуком, укатившись куда-то под водительское сидение, и я сразу забыл о ней. Я смотрел на Монровию. Дома, дома, дома, невысокие, закопченные, однообразные. Копоть на их стенах чернее той ночи, сквозь которую мы едем. А вот какой-то пустырь между домами. Нет, не пустырь, это улица, а в конце ее открывается порт, а дальше Атлантический океан с лунной дорожкой на его мутной поверхности. И дорожка какая-то неясная, мутная. И всюду блок-посты, а на этих постах люди с автоматами. Нет, не люди, а дети. Им едва ли больше пятнадцати лет, они и одеты, в основном, как пятнадцатилетние. Они в джинсах, свисающих с худосочных задниц до середины бедра и даже еще ниже. Потертые, старые футболки, некоторые в дырах. В руках у каждого автомат Калашникова. Это называется «Войска Правительства Либерии». Их набирали из беднейших домов, не обещая взамен ничего, кроме свободы и обладания оружием. Никакой зарплаты, никаких возможностей. Дали автомат, и крутись как хочешь. Они стоят на своих постах, слушая записанный в плохом качестве рэп, кивая в такт музыке, одни — косматыми немытыми растами, другие — лысыми, словно черные бильярдные шары, головами. Они смотрели вслед нашей машине, и мы им определенно не нравились. Я вспомнил, что в городе действует комендантский час.
«Споем, Андрей Иваныч?» — спросил Сергей и затянул, перекрикивая динамики магнитофонов этой ненадежной братвы. Белый человек с вызовом запел самую знаменитую песню в Африке.
«Well Johanna she runs a country,
She runs in Durban and in Transvaal,
She makes a few of her people happy,
She don't care about the rest at all» — заорал Сергей во все горло слова и музыку Эдди Гранта, написанные в восемьдесят восьмом году в Южной Африке и за считанные месяцы ставшие чуть ли не гимном всех черных на этом континенте. Джоанной Эдди называл белый богатый город Йоханнесбург, но я почему-то явственно представлял себе эту Джоанну так, словно она была реально существующим человеком из плоти и крови. Полноватая дама с крепкими икрами и бедрами, в дорогих очках с платиновой оправой, отсиживающая свои дни в офисе под защитой зеркальных окон и молчаливой секретарши, а вечерами гуляющая вместе с рыжим бульдогом или, пожалуй, бультерьером, по лужайке перед своим загородным домом. А лицо у Джоанны наверняка должно быть такое же умное и злое, как морда ее собственной собаки. Или швейцарской прокурорши Карлы дель Понте.
Машина проезжала мимо будки очередного блок-поста, замотанного в колючую проволоку. Парни с оружием с нездоровым любопытством посмотрели на наш белый кабриолет.
«Gimme hope Johanna, hope Johanna,
Gimme hope Johanna, till the morning comes,» — пел Сергей припев, покачивая головой в такт музыке, то вперед-назад, то из стороны в сторону.
«Gimme hope Johanna, gimme hope Johanna
Gimme hope before the morning comes» — послышался нестройный хор со стороны блок-поста. А к нему подключилось и хриплое сопрано Маргарет.
«I hear she making the golden money
To buy new weapons, any shape of guns
While every mother in a black Soweto
Fears the killing of another son.»
Эта часть песни была почти про меня. Ну, конечно, про меня, про кого же еще. Это для меня Джоанна собирает свои деньги по всей вашей Африке. Эй, вы, на посту, боевики или солдаты, как там вас! Неважно, кто вы сегодня и кем будете завтра! Послушайте. Я буду при деле до тех пор, пока у Джоанны есть деньги на оружие. То, что у вас в руках, дал вам не ваш президент, а я. Потому что Джоанна сделала мне предложение, от которого я не мог отказаться. Я пою эту песню по-своему. Дай мне надежду, Джоанна, дай мне работу, Джоанна, дай мне мое пространство свободы, Джоанна. Дай. Дай мне. Мне, и никому другому в этом мире. Вот так нужно петь эту песню.
«Gimme hope Johanna, hope Johanna»
Уже и мой голос помогает нашему странному передвижному хору. Теперь я весел и спокоен. Да, именно так. Вот, наконец, когда я стал весел и спокоен.
«Gimme hope Johanna, till the morning comes»
Дай мне надежду, Джоанна, скорее дай, пока не наступило утро. Ночь это время надежды, которая обязательно приходит не одна. И даже если в ее жестких ладонях нет сейчас ничего для меня, она споет свою колыбельную, которую нужно повторять, как мантру, и раскачиваться, раскачиваться, раскачиваться... Вот так, как это делают Сергей и Маргарет, сладкая черная девица на переднем сидении. По два раза вперед-назад и а потом еще по два, влево-вправо.
«Gimme hope Johanna, gimme hope Johanna
Gimme hope before the morning comes»
Вперед-назад, вперед-назад... Влево-вправо, влево-вправо... Вместе. До самого утра.
Да, я совершенно забыл, что утром от «коняги» безумно болит голова.
