жарили свежепойманную рыбу на костре, сотни раз подряд пел мантру «аум», гулко, как церковный колокол, рассуждал о том, что в прошлой жизни он был индийским принцем, жил в белокаменном дворце, во дворе которого росли финиковые пальмы и гуляли ручные слоны.
В то время тема возможности переселения душ считалась модной. Были переведены на русский работы Моуди – воспоминания тех, кто пережил клиническую смерть и авторитетно утверждал, что с остановкой сердца вас ждет новая жизнь, красочная как диснеевский мультфильм. Лично мне казалось, что от этого веет жалким задором стариков (вернее, тех, кто в мои почти одиннадцать казался мне стариками), сколько я видела таких неестественно оптимистичных дамочек, мол, «в пятьдесят пять жизнь только начинается», а у самой варикоз и муж ушел к лупоглазой продавщице из галантерейного отдела.
Лу тоже над любовником безобидно подтрунивала. «И почему все те, кто рассуждает о прошлых инкарнациях, – говорила она, – всегда помнят себя принцами, загадочными жрецами, трагически погибшими жителями города Помпеи? Почему никто не вспомнит, что некогда он просто бессмысленно прожег отведенный отрезок времени? Ну или спокойно и честно трудился, был скромным вьетнамским рыбаком или умственно отсталой крестьянкой из Псковской губернии?»
Йогина нашего такие рассуждения явно оскорбляли, но виду он не подавал, поскольку гордился выдержкой, свойственной истинным мудрецам. Он уходил в дальний угол сада, заворачивал одну ногу за другую (он называл эту позицию «падмасана» – слово казалось нам смешным, но пройдет несколько десятков лет, и его будет знать каждая пятнадцатилетняя читательница глянца) и работал над ровностью дыхания.
Хорошее у нас было лето в девяносто первом году.
Спустя почти шесть месяцев йогин (к тому времени они с Лу уже находились в статусе изредка болтающих по телефону приятелей) умер во сне – оторвавшийся тромб. Кроме нас, на его похоронах были только две какие-то угрюмые старухи, которые говорили преимущественно не о покойном, а о каких-то Юле и Оле, которым теперь придется квартиру делить. Зато Лу, поцеловав его в восковой лоб, сказала речь, которую никто, кроме меня, не понял, о том, что теперь он, видимо, вернулся к намечтанным истокам и лениво срывает сладкие финики, не слезая с белого слона, а у нас тут голодная зима девяносто второго и сплошное выживание…
Я тоже поцеловала йогина в лоб, и мне на секунду показалось, что от него густо пахнет земляникой, но потом я поняла, что это просто наше общее лето на секунду вернулось из небытия и накрыло меня с головой.
Но все это случилось зимой, а несколькими месяцами раньше мы вернулись с Валдая в обновленную страну. Начался очередной учебный год, и больше не надо было носить пионерские галстуки и ненавистную школьную форму. Теперь наш выбор между юбкой и джинсами зависел исключительно от текущего настроения, а вовсе не от первичных половых признаков, и это было здорово.
Больничная жизнь размеренна и скучна, а уж отделение, в котором женщинам сохраняют беременность, и вовсе напоминает сонное царство. Почти всем нам был прописан постельный режим, и целыми днями каждая из нас убивала время привычным для себя способом. Мне повезло – моя работа подразумевала и дистанционный режим. Валяясь в подушках с ноутбуком на коленях, я писала свои колонки и блог.
Элеонора занималась красотой – то брови выщипывала, то делала самомассаж по сомнительной тибетской системе, то наносила на лицо жирную маску. Однажды к ней даже приехала педикюрша – коренастая молчаливая женщина. Из специального чемоданчика были извлечены железки, напоминающие инструменты инквизиторской пытки, но при более подробном рассмотрении оказавшиеся супермодной корейской машинкой для удаления натоптышей. У нашей Эли были пятки ангела и ухоженные пальчики ребенка, которого всю жизнь носили на руках, какие там натоптыши. Но педикюрша работала полтора часа, после чего в карман ее белого халата перекочевала стодолларовая купюра, а на ногтях Элеоноры появился ультрамариновый лак.
– А что ты так стараешься, твой же к тебе не приходит? – поддразнила Фаина, которая, с одной стороны, немного завидовала вольготной сытости, окружавшей соседку, но с другой – ни на минуту не забывала, что против этого великолепия у нее есть бесхитростный, но безусловный козырь – законный муж.
– Женщина всегда должна выглядеть так, как будто ее сейчас придут снимать для обложки журнала, – тоном преподавательницы школы благородных девиц объяснила Элеонора. – Это, во-первых. А во-вторых, мы же говорим в скайпе каждый день.
– И что, ты лапы напедикюренные в скайп тычешь? – прищурилась Фая.
– И не только лапы, – добила ее Эля.
– Она туда курит, – брякнула я. – Прямо в камеру выдыхает дым… Ну ты понимаешь, что я имею в виду.
Первые дни я испытывала к обеим соседкам что-то вроде холодного любопытства биолога, прильнувшего к микроскопу, чтобы изучить колонию диковинных бактерий. Я вслушивалась в щебет Эли и пыталась найти логику в поросших влажным мхом ископаемых аргументах Фаины, которая целыми днями вязала кривоватый свитер для мужа, сопровождая процесс рассуждениями из серии: «бьет – значит любит», «если не ревнует, ты ему на фиг не нужна», «ребенок без отца вырастет моральным уродом», «если жена зарабатывает больше мужа, ему на нервной почве грозит ранняя импотенция». Все эти лозунги были впечатаны в ее сознание, как ископаемые жуки в янтарь. На любые контраргументы она реагировала так: повышала голос на два-три тона и начинала повторять все то же самое. В конце концов, я предпочла дисквалифицироваться в пассивные слушатели – все-таки мы лежали на сохранении, нам был показан в том числе и эмоциональный покой, и мне вовсе не хотелось, чтобы мой ненарочный удар в чью-то «точку сборки» привел к фатальному для жизни плода гипертонусу матки.
К концу первой недели любопытство сменилось отвращением. Это было неминуемо – три взрослые, совершенно разные бабы, круглосуточно запертые на одной небольшой территории. Хуже, чем тюремная камера. Мы начали тихо ненавидеть друг друга и, сохраняя внешнюю доброжелательность (впрочем, я-то предпочитала и вовсе отмалчиваться и сидеть с ноутбуком, отвернувшись к стене, а вот мои соседки иногда даже пытались сквозь зубы миролюбиво щебетать), жалили словом, точно ядовитые змеи. Каждой из нас казалось, что жизнь двух других – это ад как он есть.
– Вот ты родишь, а кто же будет тебя содержать? – нападала на меня Элеонора.
– Девочки, это было запланировано. Во-первых, я отложила деньги. Во-вторых, я неплохо зарабатываю и прекрасно планирую бюджет.
– А какой пример будет видеть перед глазами твой ребенок? – зло щурилась Фаина. – Без отца-то?
– Он будет видеть адекватного, крепко стоящего на ногах взрослого человека. В котором он сможет найти при одном желании – мягкость, а при другом – плечо. Это ничем не хуже тех семей, где отцы напиваются, или матери-вертихвостки бездумно просаживают деньги, или родители все время ссорятся, а малыш забивается под кухонный стол, чтобы взращивать там цветастый комплекс вины.
– Это тебе кажется, что у тебя отложено много денег, – не сдавалась Эля. – Ты просто пока не представляешь, что такое ребенок. А самой в форму после родов прийти? Это же и тренер личный потребуется, и косметолог ежедневно, массажи, обертывания, няни, гувернантки! Каждые три месяца ребенку полностью меняют гардероб. А сейчас детские вещи не дешевле взрослых.
– Я пять лет занималась тайцзы-цуань и уверена, что приду в форму без всяких массажисток. И поверь, если я говорю, что мой бюджет распланирован, это значит не то, что я что-то там условно прикинула, а то, что в моем ноуте есть экселевский файл со всеми учтенными мелочами.
– Но зачем тебе вообще это надо? – таращила глаза Фаина. – Ты же еще молодая, тридцать два года! Зачем рожать без отца? Неужели не могла пару лет подождать, пока появится мужик нормальный? И вроде не урод ты. Странная, конечно, но и не на таких охотники находятся.
– Ты еще не переселилась в новый век, Фая, – со вздохом отвечала я. – Охотники больше не нужны. Мамонты давно вымерли, а разделение труда имеет место быть разве что в деревнях, где хлеб добывают руками. И вот по городу бродят сотни фантомных охотников. А мне нужен партнер и друг. Кстати, моя беременность – это вовсе не точка в личной жизни. Не вижу, как малыш может помешать мне встретить
