дорогая стрижка и эстетский парфюм. Но все это так, мишура, а главное – его взгляд стал похож не на молочное желе, а на стальное лезвие ножа.
С собственным домом моделей у Миши пока не сложилось, но он владелец небольшого производства – «малыми тиражами» шьют пальто – и известного в узких кругах ателье. Парамонов специализируется на идеально сидящих женских деловых костюмах, и чтобы стать его клиентом, необходимо как минимум полгода провисеть в листе ожидания. А в качестве баловства он лично, без помощи ассистентов, шьет копии винтажных платьев, которые уходят за бешеные деньги в ту самую минуту, когда он делает последний стежок.
Копия простого зеленого платья из крепа, которое Люсьен Лелонг создал в тридцать пятом году, ушла в коллекцию знаменитой голливудской актрисы, и на Мишином рабочем столе стоит ее фотография – красная дорожка, ослепительная фарфоровая улыбка и зеленый крепдешин. Парамонов очарован пятидесятыми, когда мода перебралась из Парижа в Нью-Йорк, утянутые нейлоновыми корсетами талии были узкими, как у мультипликационных принцесс, а вечернее платье считалось несостоявшимся без длинных перчаток.
Миша копировал платья принцессы Маргарет и костюмы, которые ныне незаслуженно забытая американка Эдит Хед шила для Глории Свенсон. Когда он говорил обо всем этом – как в пятидесятые сформировался отдельный модный рынок для тинэйджеров, до того просто копировавших «взрослую» одежду, как за десять лет между шестидесятым и семидесятыми годами мини-юбка эволюционировала от «пятнадцати сантиметров выше колена» до микропояса, и как светской даме десятых годов считалось неприличным не обладать хоть одним кимоно, – его глаза горели. Он был маньяком, фанатиком.
И если честно, выглядело это очень сексуально. Мужчина, страстно увлеченный делом своей жизни.
Но я знаю точно, что и до сих пор за спиной Парамонова часто можно услышать злобный шепоток: «Да он, наверное, гей! Все они там такие! Разве это работа для нормального мужика – платья бабские шить?!»
Да, иногда мачистское сознание ограничивает не только женщин, но и мужчин. Настоящий мужчина – «нормальный пацан», мачо – должен быть грубым, сильным и лишенным сантиментов. Если же ты являешь собою нечто чуть более сложносочиненное, всегда есть риск быть отвергнутым собственной стаей.
Зимой девяносто второго в нашу школу приехали американские баптисты-проповедники. В те годы это было модно – на религиозную составляющую никто не обращал внимания, считалось, что они помогают нам подтянуть английский. Все они были молоды, но поняла я это только спустя годы – серьезность их лиц и старомодность одежд делали их взрослее, особенно девушек. Помню, мы сплетничали в коридорах – они же
Самой хорошенькой была Сара. Видимо, ей казалось особенным шиком, чтобы, оценивая ее, окружающие вовсе не брали в расчет идеальность ее черт, поэтому она сделала все, чтобы безусловную свою красоту замаскировать.
Косметикой она не пользовалась, да и не было в этом нужды – ее кожа была такой прозрачной, а румянец – таким нежным, словно она была эльфом или феей, а не двадцатитрехлетней девицей из штата Техас, которая однажды смутила всю нашу школу, включая учителей, весело закричав из туалета: «Я не вижу автомат с тампаксами! Мне срочно нужен тампакс!!» Тяжелые золотистые волосы она зачем-то стригла коротко, да еще и завивала в тугие кудельки. У нее были хрупкие цыплячьи ключицы и тяжелый рыхловатый зад, который она гордо подчеркивала пышной парчовой юбкой с бантом на поясе.
Сара мечтала выйти замуж и могла поддерживать разговор только об этом. Впрочем, нам было все равно – до приезда баптистов чужой язык, который вдалбливали в наши головы со второго класса, был всего лишь унылыми текстами о Биг-Бене и Тауэрском мосте, и вдруг мы осознали, что он живой, он точно прирученная бестия сидит на нашем плече и послушно обеспечивает чудо.
Все остальные толковали Библию, которую никто из нас не читал, Сара же рассказывала, что встречается с плотником из Коннектикута, с которым познакомилась по переписке, найдя его адрес в газете «Вестник христианской молодежи». Его зовут Свен, и у него глаза серые как сталь, и он дважды приезжал в гости к Саре, и на прощание поцеловал ее в висок (в этом месте она краснела пятнами, как и все белокожие), и пахло от него почему-то сеном.
Моя подруга Лека в эту Сару влюбилась по уши, таскалась за ней целыми днями, заглядывала в лицо и вскоре тоже начинала преданно хихикать, когда в очередной раз слышала про поцелуй в висок. Сама Лека была тоже влюблена – как все застенчивые тихони, она выбрала наиболее недосягаемый объект – дворового хулигана с голубоватым якорем на руке, который отсидел в колонии малолетних за то, что стоял «на стреме», пока его старшие товарищи грабили коммерческий ларек с аудиокассетами, и этот факт биографии заставлял его ощущать себя царем горы.
Он нигде не учился и целыми днями сидел с гитарой и пачкой «Беломора» за гаражами, а Лека шла мимо, стеснялась сказать «привет» и была уверена, что он смотрит на нее каким-то особенным взглядом, хотя я могла поклясться, что он вообще не подозревал о ее существовании. Она поделилась секретом с Сарой, которая приняла эту надуманную проблему гораздо более близко к сердцу, чем требовали обстоятельства. И начала потчевать доверчивую Леку дурацкими советами из серии: «А попробуй пригласить его в музей» или «Подари ему Библию, у вас появится общее хобби» или даже «Ты выглядишь не очень женственно, мальчики любят, когда девочки носят юбки и бусы».
Лека преданно внимала и каждый день приносила в клюве новые подробности для своей наставницы – вот она шла мимо гаражей и кашлянула, чтобы привлечь к себе внимания, а он на секунду отвлекся от гитары, поднял на нее взгляд, и она потом спиной чувствовала, что он смотрит вслед. Как она решилась подать голос и спросила, сколько времени, а он грубовато ответил, что не является службой «один-ноль-ноль», но за этим нарочитым хамством чувствовалось, какой он романтичный и ранимый. Я сразу поняла, что если Лека не остановится, быть беде, потому что избранный ею объект был тем, кем и казался – хулиганом, по которому тюрьма плачет.
А из Сары была плохая наставница в любовных утехах, потому что единственным сексуальным опытом, который она получила к своим двадцати трем, было прикосновение губ коннектикутского плотника к волосам на ее виске; а в целом она была обычной простушкой, не отличавшейся ни воображением, ни умом.
Так что закончилась эта история предсказуемо плачевно. Под руководством Сары Лека подколола булавками бархатное платье своей мамаши, которая была шире ее на добрый десяток размеров. Сара одолжила моей непутевой подруге свой любимый бант и бусы из фальшивого жемчуга. Я чуть ли не на коленях умоляла Леку остановиться – я же знала, как она ранима и зависима от чужого мнения, и словно наяву видела, как хулиган смеется над нелепой нарумяненной толстушкой в пыльном бархате. Но остановить ее было не проще, чем взглядом удержать снежную лавину, ведь в мечтах Лека уже гуляла по району под ручку с хулиганом, и он слагал в ее честь дурацкие песенки, в которых рифмовал «любовь» с «кровью», а «весну» – с «сосной».
И вот, подстрекаемая дурочкой Сарой, она с колотящимся сердцем отправилась в атаку. Конечно, я не отказала себе в удовольствии спрятаться за одним из гаражей и понаблюдать за ее фиаско. Одного ей удалось добиться со стопроцентным успехом – хулиган был поражен и обескуражен. Полная, выглядящая гораздо взрослее своих двенадцати с половиной, потная от волнения и забавно пыхтящая Лека в жемчугах и бархате явилась пред его очами точно призрак оперы. Он даже отшатнулся в первый момент, но потом взял себя в руки и скривил обветренные губы в хамоватой вопросительной усмешке. Лека же протянула ему Библию, которую подарила ей Сара. «Давай почитаем вместе… гм… как-нибудь!.. Ну, или пойдем в Третьяковку… там… Шишкин». На слове «Шишкин» она залилась таким свекольным румянцем, что мне пришлось зажать обеими ладонями рот, чтобы не рассмеяться в голос.
Мне было жаль ее, такую нелепую и доверчивую, но я точно знала, что однажды настанет день, когда мы будем вспоминать эту историю хохоча. Так и получилось – иногда в полутьме какого-нибудь винного бара, после третьей кружки глинтвейна, я толкаю ее локтем в бок и начинаю: «А помнишь…», и она с криком «неееееет!» зажимает руками уши.
