высказывала мнение, почему мой выбор кажется ей неправильным. У нас всегда были отношения не матери и дочери, а гуру и ученика. Подозреваю, что Лу было просто интересно наблюдать в том числе за моими падениями. Если спросить у нее: «А в чем смысл жизни?», она ответила бы: «Получить опыт, разный, много».
Она была проницательна как ведьма, моя Лу.
– Ты влюбилась, да? В того соседского мальчишку?
– Откуда ты…
– Я его вчера видела. Мне не спалось, и я вышла покурить на крыльцо. Он был на крыше.
Я вдруг ощутила собственное сердце.
В то лето я впервые в жизни поняла, что ничего особенного во мне нет. Я обыкновенная. Такая же, как все. И мои чувства могут быть столь же глупыми.
Накинув ветровку прямо на пижаму, я вышла на улицу и сразу увидела его. Он и правда был на крыше, такой серьезный и задумчивый, и, словно нарочно, выбрал позу врубелевского демона, как будто бы кому-то невидимому позировал.
– Эй, можно к тебе?! – крикнула я снизу.
Он помог мне подняться.
Мы подружились так быстро, как возможно, наверное, только в нежном возрасте. Почти каждую ночь Вениамин бросал камушек в мое окно, и это был сигнал – пора выходить. Лу давала мне с собой клубнику и термос с травяным чаем. Мы часами болтали на крыше, а однажды я даже уснула на его плече.
Мне-то было всего тринадцать, а вот в теле Вени уже вовсю бушевали тестостероновые бури. Однажды он наклонился и поцеловал меня, прервав на полуслове. А потом заметил удивленно:
– Ого, а ты хорошо целуешься! Ничего себе, какие пошли нимфетки.
Я промолчала – мне нравилось казаться опытной. Это закон природы: чем ты моложе, тем более прожженной хочется казаться. В четырнадцать ты придумываешь воображаемых партнеров, а в двадцать пять врешь мужчине, что он у тебя третий (честное слово, я знаю живых настоящих женщин, которые так и делают). К шестидесяти же в тебе и вовсе просыпается викторианская леди, которой претят даже чужие короткие юбки, и ты уже скорее по привычке, чем ведомая темной страстью, шипишь им вслед, почему-то напрочь забыв о том, что в юности и сама гуляла по крышам.
Да, впервые в жизни я была влюблена.
Мы проводили вместе почти все время – на стареньких велосипедах уезжали в сторону Оки, пытались искать грибы в местных хилых рощах, собирали полевую мяту и зверобой для моей Лу, строили шалаш, пекли картошку и вслух читали друг другу гоголевского «Вия» и толстовского «Упыря».
Это была идеальная детская любовь.
Но даже тогда, в жалкие тринадцать лет, я не мечтала о том, что у нас может получиться «вечная чистая любовь». Наверное, Лу была отчасти виновата в том, что я стала такой циничной.
Меня охотно принимали в доме Вениамина, его родители находили забавной некрасивую, но остроумную девочку, которая любила рассуждать о жизни и умела так амбициозно мечтать.
А я смотрела на его родителей – молчаливого папу и моложавую красивую мать – и понимала, что они построили вокруг себя именно такой мир, от которого Лу всю жизнь пыталась меня уберечь. Отец зарабатывал деньги, мать занималась домом. Хотя оба учились в медицинском, и говорят, ее считали более перспективной. Но она сочла нужным принести эту «женскую» жертву. Она была идеальной хозяйкой – пекла прекрасные пироги, делала французский омлет в духовке и даже на даче придумывала гурманские изыски вроде лукового супа. Сама же ела как птичка. «У меня есть мечта – всю жизнь прожить в одном размере!» – говорила она. Однажды я не выдержала и ответила: «У меня тоже есть мечта – изобрести лекарство от ревматоидного артрита!» Мне кажется, ей стало неловко. Но мне было всего тринадцать, и я еще не умела делать скидку на чувства других людей. Лепила все как есть.
Отец Вени однажды рассказал, что в детстве ему тоже нравилось забираться на крышу. Телескопа у него не было, но он смотрел на звезды просто так. И мечтал о том, чтобы каждая мерцающая точка была населена живыми существами – на какой-то звезде живут огромные говорящие коты, а на другой – злые карлики.
Иногда я смотрела на Веню и думала – как, когда, в какой момент это случится? Как это вообще с ними происходит? Совершенно точно это социальная программа, а не генетическая. Как милые романтичные мальчики, мечтатели и пираты, превращаются в домашних тиранов? Почему в детстве они влюбляются в девчонок, которые способны бок о бок съехать с ними на велике с пригорка, разбить коленки, а потом все лето гордиться боевыми ранами? А когда такие пираты взрослеют, они почему-то выбирают принцесс, нежных и ранимых инопланетянок, которые будут смеяться даже их глупым шуткам и печь для них булочки к завтраку?
У каждого мужчины есть волшебная палочка, которая помогает ему чувствовать если не власть в полном смысле этого слова, то хотя бы принадлежность к особенной, привилегированной касте. Это талисман силы – каждый, кто прячет волшебную палочку в штанах, считает себя вправе шутить о блондинках за рулем, женской логике и бабьей доле.
Однажды на моих глазах развернулась такая сценка. Дело было на чьем-то дне рождения, собралась разномастная компания, все пили «Блади Мери» и говорили обо всем подряд. И вот одна женщина обмолвилась, что любит прозу Айрис Мердок, на что кто-то из мужиков, глотнувший лишнего, немедленно отреагировал отповедью: мол, женская проза – это сопли в сахаре, обсуждать ее всерьез не имеет смысла.
Женский мозг легче мужского, это доказано наукой. Женщина по определению не может создать гениальное произведение искусства, о чем свидетельствует вся история человечества. Она всегда обречена быть ремесленником от творчества. Бабы – дуры потому что.
Любительница Айрис Мердок была кандидатом филологических наук и владелицей собственного бизнеса, небольшого, но вполне успешного. К маргинальным спорам о вечном она не привыкла, потому что большинство ее друзей были либо интеллектуалами, либо приятными в общении остроумными пофигистами. Она смущенно пролепетала что-то очевидное – мол, для статистики по этому вопросу годится лишь небольшая часть истории человечества, меньше века. Когда женщина добилась равных прав, смогла выйти из кухни или – в зависимости от социального положения – из будуара, получить образование, претендовать на что-то большее, создавать что-то, помимо детей и пирога с капустой.
Даже сейчас мы имеем дело с иллюзией равенства – женщине приходится гораздо сложнее. Что уж говорить о тех временах, когда у нее не было никаких шансов устроиться, например, учеником- подмастерьем к именитому живописцу или поступить в университет.
Ее оппонент продолжал куражиться на тему «мужики умнее баб, и точка». Может быть, в иной ситуации она и промолчала бы, но три «Кровавых Мери», находившихся в ее желудке, решили ее защитить:
– Может быть, мужчины и умнее женщин, – сказала она. – Но я как частность умнее и успешнее, чем лично вы. И диссертацию защитила, и бизнес создала с нуля… Кстати, а вы чем занимаетесь? Кажется, водитель? – И она ушла, взмахнув полой шубки из скандинавской норки, а он остался дурак дураком.
Я слышала версию, что суфражистки начала века ввели в моду курение не потому, что хотели присвоить себе классическую мужскую привычку, а потому, что сигарета – фаллический символ. Подобие волшебной палочки, которое было необходимо, чтобы поверить в собственную самость.
Я люблю Фрейда за его концепцию бессознательного, но ненавижу за отвратительные шовинистские пассажи.
Он писал: «Маленькая девочка – это на самом деле маленький мужчина… Случайно обнаружив у брата или сверстника пенис, она узнает в нем более совершенный аналог собственного невзрачного органа, и с этого момента ею овладевает зависть к пенису. Эта зависть затвердевает в ней как рубец и превращается в ненависть к себе. Вскоре девочка начинает разделять презрение мужчины к ее полу, лишенному столь важной части организма».
Может быть, современницы Фрейда и испытывали зависть к противоположному полу, но мы, женщины нулевых, прекрасно чувствуем себя и в собственной шкуре. Мы знаем, что можем добиться всего, чего захотим, не подражая мужчинам, а оставаясь сами собою. И никакая «волшебная палочка» нам не
