Все-таки ощущение власти, пусть даже и не очень большой, самое соблазнительное для большинства людей. Кто-то справляется с этим соблазном, как и с многими остальными, а кто-то — нет. Гусев явно принадлежал к последним. Ведь такой возможности — такой абсолютной власти — у него в жизни больше никогда не будет. На гражданке он в силу своего неполного среднего останется послушным исполнителем чужих приказов и указаний. Так что армия для таких людей единственный шанс если не быть, то казаться себе самому чем-то значительным. Но если остаться в армии, то, как ни странно на первый взгляд, произойдет явная утечка власти. Тогда наш грозный сержант окажется самым младшим в армейской иерархии, снова чем-то вроде салаги. Поэтому самые крутые — сержанты срочной службы. И прежде всего потому — и они прекрасно понимают это, — что на них ложится вся тяжесть рутинной армейской работы, заниматься которой офицеры часто не хотят и не могут.
Любой офицер без сержанта как без рук. И на кое-какие вольности и проделки этих рук он просто вынужден закрывать глаза. Тем более на войне. Сколько раз я сталкивался с явным самоуправством сержантов, открытым неподчинением офицерам. В итоге оказывалось, что сержант прав, а офицер имеет самое поверхностное представление о сути происходящего. Так что ничего удивительного, что мы отдавали честь не всем офицерам.
Правда, в известном мне случае, офицер отыгрался — несколько раз заворачивал наградные листы. Поэтому толковый и смелый сержант ушел на дембель без орденов, с тощей медалькой. Но зато взвод, которым он командовал, избежал потерь. А если бы он выполнил безграмотный приказ молодого и неопытного офицера, мало кому удалось бы остаться в живых.
Проблем у того же Гусева не было с выпускниками ГПТУ, — у меня сложилось впечатление, что в Афгане их было большинство, — а вот с ребятами после школы, студентами наш старший сержант часто оказывался в смешном положении. Но виду, конечно, не подавал. Зато умник долго потом ходил в наряды. После этого демонстрировать свое превосходство у него пропадало желание.
Впрочем, после нескольких боевых операций все оказывались на одном уровне, независимо от образования и прочих достоинств. И даже независимо от званий: солдат, сержант, офицер — полное равенство перед смертью. Только из этого равенства и рождалось со временем настоящее боевое братство.
Да, после боя старослужащий, выпускник ГПТУ, может заставить постирать себе носки бывшего студента, но в бою он впереди — потому что опытнее, сильнее. Сколько раз дембеля, уже готовые к отправке на родину, только дожидающиеся вертушки, снова брали в руки автоматы и шли в бой, как всегда, впереди. И бывало, что отправлялись на дембель они в цинковом гробу, куда сгребали их останки, разбросанные по периметру.
Тогда в старой крепости, возведенной, по преданию, «белыми гуннами» в пятом веке нашей эры, которая служила казармой еще английским войскам, казалось, что мы за этими древними, полутораметровыми стенами только без толку тратим драгоценное время. Все рвались в бой с душманами, на помощь афганской революции, апрельской — в отличие от нашей, октябрьской. Почему-то апрельская казалась мне более светлой, весенней, в отличие от осенней октябрьской, когда уже короткие дни и длинные ночи. Ведь темнота — вечное прибежище всякого зла. Зато теперь, по прошествии стольких лет, я бы согласился выполнять самые идиотские команды Гусева с утра до вечера, каждый день, только бы не знать того, что обрушилось на нас, в сущности, еще мальчишек, выросших в мирное и благополучное время. Тем более, что и выросли они у тех отцов, которые тоже не знали войны. Или знали ее по книжкам и кинофильмам. А это знание еще более коварно и обманчиво, чем простое незнание.
Да, как замечала одна писательница, у войны не женское лицо. Добавлю: и даже не мужское. У нее отвратное и жестокое лицо войны. Но нам никто и никогда не показывал этого лица. Ведь традиция романтизации самого грязного дела на земле имеет давние и прочные корни. Потому что всегда нужны новые воины, новые жертвы во имя старых и откровенно-животных интересов — интересов правящих элит, для которых народы всегда только дешевое пушечное мясо. Заготовкой впрок этого мяса занималась и советская пропаганда. Этим она ничем не отличалась от любой другой.
Песни, кинофильмы, культ погибших героев — все работало на то, чтобы новые мальчишки со старым воодушевлением брали в руки оружие и, не думая ни о чем, стреляли по указанным целям и погибали ради неких смутных, но возвышенных идеалов. А женщины по-прежнему рожали бы в муках сыновей только для того, чтобы, сделав несколько выстрелов по чужим мишеням, их мальчики могли бы стать в свою очередь такой же живой и безмозглой мишенью для чужих пуль.
Но вот ушли шурави, которыми уже стали пугать детей — «вот придет шурави и заберет!», — а мира и счастья по-прежнему нет на многострадальной афганской земле. С продажными моджахедами, превратившими войну за веру в грязный бизнес, начали воевать благородные талибы, правоверные ученики медресе. Под руководством муллы Мохаммеда Омара движение провозгласило своей целью создание «истинно исламского» государства. Своим врагом талибан объявил правительство Бурхануддина Раббани и все военнополитические группировки афганских моджахедов, непрерывно боровшихся за власть после ухода советских войск.
Почему-то мне всегда нравился Ахмед Шах Масуд. Масуд — это его прозвище, в переводе — «счастливый». Европейски образованный человек, не фанатик, с ним всегда можно было договориться. Поговаривали, что Наджибулла боялся только его. Я однажды видел Масуда на переговорах: худой, внимательный, одухотворенный. Он, в отличие от нас, понимал, ради чего проливает и свою и чужую кровь.
Недавно узнал, что Масуд погиб и похоронен в Кабуле. Там ему мавзолей выстроили. Да, Шах Масуд — молодость, Панджерское ущелье, которое он контролировал и в котором мы замерзали ночами. Такого холода я больше нигде не испытывал. Хотя и враг, но все же как-то жалко, что он погиб. Только таджик Масуд с узбеком Дустумом выступили против талибана. Но тут сказалась и национальная рознь: талибы — в основном пуштуны, титульная нация, постоянно претендующая на лидерство во всех сферах жизни.
Правительство талибов признали лишь три государства — Пакистан, Саудовская Аравия и Объединенные Арабские Эмираты. На контролируемых талибами территориях были введены законы шариата в их крайне жесткой форме. Запрещены телевидение и западная музыка, танцы. Правда, все же для свадебного аттана сделали исключение. Ведь танцуют афганцы только на свадьбах, и лишить их этой радости — слишком жестоко. Для женщин введена глухая паранджа, они не имеют права работать и учиться.
Я думаю, что половина наших женщин согласились бы даже на такую дискриминацию, если бы их мужья так же заботились о них, как делает это подавляющее большинство мужчин-мусульман. В мусульманской религии уважение к матери, сестре, жене закладывается в детях с самого рождения. Там, вопреки распространенному мнению, вовсе не считают женщину существом низшего сорта. Напротив, муж обязан содержать своих женщин, лелеять их, беречь.
Дом — это святилище женщины. Все, что находится вне дома, — удел мужчины. Такое разделение, существующее на Востоке многие тысячелетия, помогает семье правильно функционировать, так как в восточных семьях многодетность является обычным явлением. И паранджа для женщины не метод унижения ее мужчинами, а скорее средство предохранения женщины от нескромных взглядов других мужчин.
Да и вообще, наше обыденное и поверхностное представление о женщине в исламском мире далеко от реальности. А если еще упомянуть об отсутствии разводов — при том, что ислам не запрещает их. Просто женитьба дело очень ответственное, и совершается оно с максимально возможной обдуманностью. Поэтому и занимаются им матери, усердно подыскивая достойную половину для своего сына или дочери.
Во всяком случае, счастливых семей в Афганистане гораздо больше, чем в западном мире. С этим согласны все объективные наблюдатели. Даже в своем кишлаке я не видел и не слышал ссор и скандалов, которые частенько случались в нашей Блони.
Правда, со свободой, конечно, сложнее. Но если абсолютная индивидуальная свобода мешает счастью, то достойна ли она того поклонения, которым ее окружают в так называемом цивилизованном мире? Ведь единственное завоевание пресловутой западной свободы — все продавать и все покупать.
Думаю, можно с определенностью утверждать, что свобода — это прежде всего культ торгашей, вовлекающий в свои гешефты все без исключения. Размышляя по ночам о многих вещах, для которых у меня неожиданно появилось время на этой чужой земле, я пришел к твердому убеждению, что так
