мол, человек, иди, незнакомец.
Я шел долго. Даже не останавливался, чтобы переждать полуденный зной, — все-таки опасался, что на помощь Мусе прибегут соседи. Но этого не случилось — видно, соседи тоже знали, что он за человек. Нестерпимо слепящее солнце висело в выцветшем небе. Я молил Аллаха, чтобы оно поскорее закатилось. Изнемогая от быстрой ходьбы на открытом пространстве, мечтал только о глотке воды из студеного ручья. Но знал, что пить пока нельзя: сразу одолеет слабость и движение придется прекратить. Только бы дождаться темноты — моего сегодняшнего союзника. Но вот, наконец, первые звезды на небе, спасительный сумрак и близкий лай собак, извещающий, что недалеко человеческое жилье, и по всей видимости, ночь проведу под крышей. Или, точнее, на крыше.
Подходя к кишлаку, что прилепился к основанию горы, думал о том, что на земле постоянно живут рядом и здравствуют добро и зло. Они сменяют друг друга, как день и ночь. Как зной и ночная прохлада. Так же и человек — одушевленное дитя природы — навсегда впитал ее противоречивость, ее вечные боренья основных стихий — мрака и света. И от этой противоречивости мается и сам человек, становясь непредсказуемо то источником зла и мрака, то света и добра.
Так и шло дальше: день — утомительная дорога, ночь — пристанище в скромном крестьянском жилище. Бывало, что и задерживался на пару дней — чтобы своим трудом хоть немного отблагодарить за кров и пищу. Ночевал, как обычно, на крыше, под надзором звезд. Только так чувствовал себя в полной безопасности.
Но не раз возникала и еще одна, самая серьезная опасность — застрять в каком-нибудь кишлаке навсегда. Почему-то меня чаще всего направляли к тем домам, где уже не было мужчин, а только дети и женщины — вдовы погибших на бесконечной войне. Женщины еще молодые, ждущие, не устающие надеяться. Труднее всего было покидать их бедные глиняные хибарки, где каждый кусок застревал в горле под взглядами худых и явно голодных детей. Задерживаясь на несколько дней, старался помочь им в их нелегких крестьянских заботах. То приведу в порядок полуразрушенный дувал, то починю протекающую крышу. Однажды задержался на целых две недели. Женщина с двумя детьми — мальчиком и девочкой, такого же возраста, как и мои, — напомнила Дурханый своими теплыми светло-ореховыми глазами и нежным голосом. Я починил все что мог, заготовил дров на полгода и однажды на рассвете, не прощаясь, ушел. Ее надежда и ожидание становились все заметней. Если жениться, то сразу на всех обездоленных и несчастных женщинах. Или хотя бы, как заповедал Мухаммед, на четырех. Но я-то уже, наверное, больше не смогу никого полюбить. Ночуя у кишлачных вдовушек, был благодарен им, что не проявляли излишней инициативы и избавляли меня от того, чтобы отвечать им отказом. Но все чаще стали сниться мои дети — особенно Регина. Она бросалась мне навстречу, обнимала за ноги и все повторяла, как когда-то Дурханый: велблуд, велблуд. Несколько раз собирался повернуть обратно. Но все-таки ясное сознание законченности, исчерпанности той жизни снова приходило ко мне. Я понимал, что снова обрести своих детей смогу только в новой жизни — если она состоится. Так что, с болью в сердце уходя от них, все-таки шел к ним. Во всяком случае, именно так хотелось думать.
Отклоняясь то вправо, то влево от основного направления на северо-запад, в сторону Кабула, я все же продвигался, хотя и медленно, по этой нищей, измученной войной стране. Всюду, где только можно, яростно цвели алые маковые поля, их единственная надежда и спасение. В той моей прошлой жизни все маковые дела по молчаливой договоренности вел Сайдулло. Я занимался производством только продуктов питания. Так что как бы и не участвовал в полулегальном и богопротивном бизнесе.
Я шел по узкой каменистой тропе, где столетиями ходили люди, занятые своими мыслями и проблемами. Какими были их мысли — одному Аллаху ведомо. Узкая извилистая тропка — вот и все, что осталось от тысяч людей, протоптавших ее. Теперь и я вношу свою лепту в сохранение этой вековой и, несомненно, нужной людям тропы. Да и что остается от всех нас? Только малые дорожки, которые мы топчем. И поэтому они никогда не кончаются. Правда, некоторые из них превращаются в дороги. Но это исключения. Да и в том, что остается после тебя малая, но все-таки заметная тропинка, есть высшая справедливость. Тропа — скромный путь от человека к человеку, от отца к сыну, сохраняющий живой отпечаток души идущего. Дорога же безлична и бездушна. По ней не идут, но катятся в такое же безличное и пресное будущее.
Занятый этими размышлениями, я размашисто шагал по утренней свежести. На целый день у меня оставалась только одна лепешка и горсть изюма. Но, несмотря на скудность запаса, тяжелый посох мой с железным острым наконечником бойко стучал по тропе. И вдруг за поворотом возникли трое чернобородых, тоже в паткулях, почти не отличающихся от меня по одежде, но вооруженных автоматами. За плечами у них горбились массивные рюкзаки. Они стояли один за другим и настороженно ждали моего появления. Видно, мой бойкий посох заранее предупредил их об этом.
Я уже привык ничему не удивляться и, остановившись, первым поприветствовал незнакомцев. Они молча разглядывали меня. В любой момент их недружелюбное молчание могло закончиться короткой очередью. Я спокойно стоял в двух шагах от первого чернобородого и без тени страха глядел ему в глаза. Мне нечего было скрывать — никаких умыслов относительно этой тройки они не могли прочитать в моих глазах.
Наконец первый, открыв беззубый рот, по-стариковски шамкая, неласково произнес:
— Так стучишь, что в Кабуле слышно. Куда идешь?
— Работу ищу.
— Где это ты тут ищешь работу? Скажи — мы бы тоже не прочь подзаработать.
— Иду в кишлак Кундаксаз.
— Это туда, где не осталось ни одного мужчины — только старики и мальчики?
— Ничего не знаю, говорили только, что там всегда есть работа.
— Есть, всегда есть работа, да для молодцов помоложе. Куда тебе с твоей седой бородой. Да и хромаешь вроде. Правда, глаза голубые. Кафир неверный? Шпион? Подними рубаху и опусти штаны.
— Одновременно не получится.
— А мы поможем. Джафар!
Быстро и грубо Джафар стянул с меня штаны и провел медосмотр.
— О, наш человек! Может, отпустим его в Кундаксаз? Чтоб такое добро не пропадало?
Незнакомцы заулыбались. Беззубый, видно, главный, продолжил:
— Тебе повезло. Теперь не нужно тащиться черт знает куда. С этого момента ты работаешь у нас. Возможно, это спасет тебе жизнь. Говорят, в кишлаке Кундаксаз постоянно пропадают мужчины. И никаких следов не находят. Но глазки-то откуда?
— Я из Нуристана.
— Ладно, поверим на слово.
Будь у меня мой верный «калашников», а они бы только мирно постукивали посохами по тропе, тогда у нас был бы другой разговор. Возможно, их трудоустройством пришлось заняться мне. И подшучивал бы над ними тоже я. Мог бы заставить и раздеться догола. Да, тот, у кого в руках оружие, — тот в этих горах царь и бог. А без оружия — просто раб, в лучшем случае животное.
Именно в качестве вьючного животного они и решили меня использовать. Чувствительно ткнув дулом в живот, Беззубый приказал отдать мне свой рюкзак проверявшему мой «документ» Джафару. Его рюкзак был больше всех остальных.
— А свой посох можешь выкинуть. Теперь твоя единственная опора в жизни — мы. И этот рюкзак.
— Это посох моего деда. Я с ним никогда не расстанусь. Лучше сразу пристрелите.
— Не волнуйся. Надо будет — так и пристрелим, — сказал Джафар, с явным удовольствием освободившийся от рюкзака, — твоего разрешения спрашивать не будем. Ты что — ничего не боишься? — Он запальчиво передернул затвор — дослал патрон в патронник — и уперся мне дулом в грудь.
Беззубый прикрикнул на него и отвел ствол рукой.
— Ладно, спинжирай. Храни свое дедовское наследство — видно, несказанно богат был твой дед, что оставил тебе такую суковатую ценность. Только держи его в руках, а не стучи по камням. Нам ни с кем не нужно встречаться.
Он приказал Джафару идти впереди. Меня поставили за ним, а беззубый, главный, замкнул маленькую колонну. Я держал посох перед собой — обеими руками — и, наклонившись, глядя на галоши
