врач выписывал через посольских дипломатов свой безналоговый телевизор, те не преминули между собой над ним посмеяться. Вот, мол, чокнутый, заказал технику системы NTSC, которая действует лишь в Америке и Японии. Совсем свихнулся! Оказалось, свихнулся-то не он, а те, кто выписывал ему эту технику и кому положено держать все под контролем. Машину врача отыскали, кажется, через день на стоянке гостиницы «Империал», что по соседству с американским посольством. В ее номер свозил свои вещи перебежчик. А сам врач к тому времени уже улетел за океан.
— Странные вы люди, — убеждал меня в тот вечер Дэвид Реймюллер. — И еще более странные дети ваших вождей. Возьмите хотя бы Сергея Хрущева. Его отец грозился закопать Запад, а перед этим догнать и перегнать нас. И что получилось? СССР развалился как карточный домик, а сын вождя подался в Соединенные Штаты, слезно моля предоставить ему американское гражданство с целью оказать содействие новой «родине» в развитии ракетно-ядерной программы.
При всем желании мне нечего было возразить американскому разведчику. Потомки наших вождей бежали, как крысы с тонущего корабля. Ну, дети Сталина, Хрущева. Но не других! Во всяком случае, не потомки Андропова, думалось мне в то время. Он не станет жертвой предательства дела его жизни со стороны близких ему людей. Что получилось? В начале девяностых, когда я расстался с профессией журналиста, мне позвонил наш общий друг с внучкой Андропова и попросил помочь Тане в коммерческих делах. В то время я уже посвятил себя целиком бизнесу. Надо ли говорить, что я с радостью откликнулся на просьбу, памятуя о роли ее деда в моей судьбе.
Вот квартира Тани возле Белорусского вокзала, чудесный пес породы бобтейл и не менее симпатичный молодой человек кандидат в мужья. И что важнее всего — море портретов легендарного деда. Они повсюду: на бесчисленных вазах, на больших и малых полотнах художников. Говорят, что в КГБ создан специальный закрытый музей, где собраны все подарки бывшему шефу. В доме Тани понимаешь: не все!
— Сфотографируйте это и постарайтесь продать, — попросила внучка Юрия Владимировича.
По дороге домой я думал: к чему бы? Да и кто захочет сегодня украсить квартиру портретом председателя КГБ, а затем Генерального секретаря ЦК КПСС, пусть он выполнен известным мастером художником Шиловым? Кому приятно видеть ежедневно, как с реалистического полотна буравят из-под толстых очков пронизывающие глаза? К тому же за 50 тысяч долларов, в которые Таня оценила картину. Я смог продать для Тани лишь один портрет известного деда, размером с почтовую открытку. Несмотря на всю миниатюрность, он обладал определенной ценностью — был выгравирован на серебряной пластине в обрамлении платины, золота и слоновой кости. Еще более ценной для коллекционеров являлась надпись: «Дорогому Юрию Владимировичу Андропову в день шестидесятилетия от благодарного азербайджанского народа. Г. Алиев». Я предложил портрет своему давнему другу по комсомолу бывшему первому секретарю ЦК компартии Азербайджана Визирову. Он отказался от покупки — у эмигрировавшего в Москву в прошлом первого человека республики просто не было то ли желания, то ли свободных нескольких тысяч долларов. Портрет купил, в конце концов, видный русский бизнесмен. Не буду называть имени этого отличного во многих отношениях человека. Скажу только, что он не любитель, а настоящий бизнесмен-профессионал, чья деловая биография берет начало в советские времена. Сегодня, при желании, он сможет продать этот портрет дороже. Тому же Алиеву.
Передавая Тане доллары, я спросил ее, для чего она затеяла распродажу того, что должно быть дорого как память. Оказалось, вместе с будущим мужем она собралась уехать в Англию на постоянное место жительство.
Танин телефон до сих пор хранится в моей записной книжке. Но я не звоню. Как-то неудобно выспрашивать, уехала ли она. Впрочем, и с ее стороны нет больше просьб. Видимо, уехала, пошла по стопам других наследников генеральных секретарей. Предвижу, что кто-нибудь скажет: чему удивляться? Извечная проблема отцов и детей. Но какие отцы и какие дети! Дети, отринувшие идеалы отцов, которым те посвятили жизнь, а заодно и родину.
Споря в тот вечер со мной о достоинствах наших систем, Дэвид Реймюллер загнал меня в угол:
— Назови мне, Борис, хотя бы одного американского президента или хотя бы государственного секретаря, чей близкий родственник выбрал бы вашу систему и сбежал в СССР.
Признаюсь, я не смог. А хотелось бы!
Возвращаясь к этой уже ставшей давней беседе с американским разведчиком, думаю: почему ты не рассказал ему о многих других непростых судьбах советских людей? Людей, которые не сбежали на Запад вопреки, казалось бы, здравой логике?
В моем загородном доме висят два больших портрета прославленных композиторов — Матвея Блантера и Арама Хачатуряна — с самыми добрыми дарственными надписями. Иногда в плохом настроении моя жена в который раз принимается мне выговаривать:
— Ну что ты развесил покойников?
Но они, ушедшие из жизни, дороги мне не только воспоминаниями о нашей дружбе, песнями и музыкальными произведениями, прославившими страну на весь мир. Дороги любовью к родине, чье правительство не всегда воздавало им по заслугам. Автор легендарной «Катюши», оставшийся одиноким после смерти своей жены Олечки, доживал последние годы никому не нужным. Его часто видели сидящим на лавочке возле подъезда дома номер 13 по улице Огарева, близ Центрального телеграфа. Что заставляло его сидеть во дворе на лавочке? Желание увидеть близких друзей, возвращающихся домой после рабочего дня, или убежать на время от своего одиночества в маленькой квартире, которое скрашивали там лишь воспоминания, фотоальбомы да, пожалуй, рояль? А может быть, стремление напомнить о себе? Во времена перестройки его имя и песни практически полностью исчезли из радиоэфира и с телевизионных экранов. Ведь для власть предержащих он превратился в представителя вымершего вида динозавров. «Герои перестройки» занимались «революцией», отрицанием всех и вся за исключением лишь себя и тех, кто трубил им осанну. Им нравилось становиться «человеком года» на Западе, получать нобелевские премии за развал союза социалистических государств и своей собственной страны, украшать портретами обложки престижных журналов. До Блантера ли тут и прочих выдающихся деятелей культуры прошлого? Думали ли мы, кто вначале поддерживал нового генерального секретаря, что он со временем станет ничуть не лучше своих предшественников?
Я попал на похороны Матвея Исаковича случайно, приехав в отпуск из очередной зарубежной командировки. Маленький зал Союза композиторов, пара десятков престарелых людей и поникший Тихон Хренников с дежурной речью. Кончина композитора, чьи песни распевали во Франции, Италии, Японии и далекой Австралии, не говоря о нашей стране, прошла почти незамеченной. Никаких ретроспективных телевизионных и музыкальных передач, никаких серий статей и воспоминаний в прессе о выдающейся личности в советской культуре. Как измельчали мы во времена «перестройки»!
А всемирно известный композитор Арам Хачатурян! Сколько раз перед ним открывались возможности уехать на Запад. Его встретили бы там с распростертыми объятиями, ему сотворили бы еще большую мировую славу. Он имел бы там все, что захотел: миллионы долларов, особняки в Америке, Франции, Швейцарии, творческие турне по всему миру, самолеты. Но ему было дорого только одно — родина. Он знал ей непреходящую цену и не хотел покидать страну, где увидел свет, где развился его искрометный талант, где были могилы предков, где жила репрессированная Сталиным первая любовь, из чьей туфельки он пил шампанское в молодости. И это несмотря на то, что, когда он появлялся в Японии, рояль «Ямаха» оставался для него недоступной мечтой — попробуй купить его на смешные суточные. Мы с женой показывали ему токийские музыкальные магазины. Напрасно. Правда, японцы потом сами подарили ему этот рояль.
Через нашу с женой жизнь прошли и менее известные люди с нестандартными для детей вождей судьбами. О них тоже следовало бы рассказать моему американскому собеседнику, который оценивал советских людей мерками наших перебежчиков на Запад. Один из близких мне сегодня друзей — Марк Соломонович Нейфельд. Непросто, ох непросто сложилась его судьба.
Далеко не ординарным человеком был его отец Соломон Маркович Нейфельд. В партию большевиков вступил до революции. В 1915 году, схваченный царской охранкой, сидел в тюрьме в одной камере с Валерьяном Куйбышевым. В годы Первой мировой войны сражался с немцами во Франции в рядах Русского экспедиционного корпуса. В двадцатые годы он один из руководителей советского торгпредства в Париже. В начале тридцатых вернулся на родину вместе с женой и двумя детьми. Его уговаривали остаться во
