Хобо

какие-то дорогие мне, знакомые люди. Проклятье, я даже знаю, что они мне скажут: «Долго ж тебя не было, Хобо». Я рыскал взглядом вокруг себя, глаза вылезали из орбит и снова возвращались в глазницы. Нигде ни одного газона, скамейки или хотя бы припаркованного автомобиля, под который я мог бы залечь, спрятанный и защищенный, один на один со своим бредом, тошнотой, предательством. За мной оставались ошметки содранной кожи. Это хорошо, пронеслось вдруг в моей голове, где все было взболтано, ведь если я потеряюсь, по этим кусочкам можно проследить мой путь и где-нибудь меня обнаружить.

Стоп, погодите, я вовсе не хочу, чтобы меня нашли. Я возвращался домой — есть ли что-нибудь более грустное, чем это? Я проклинал свой вонючий страх, некоторое время это помогало мне сохранять себя как единое целое. Но длилось это не долго. Новый обрыв пленки.

Следующее, что я вспоминаю, это моя попытка открыть входную дверь. Ключ не входит в замок. Приходится присесть на корточки, чтобы попытаться засунуть его в замочную скважину. Прицеливаюсь снова и снова, держась другой рукой за дверную ручку, чтобы не загреметь вниз по ступенькам. Каждая новая попытка усиливает дрожь в руке, которая сжимает ключ. Я по-прежнему не попадаю ключом в скважину, но я слишком пьян, чтобы нервничать. Да и чего мне дергаться? Это ведь не обычная задача, это вызов. У меня в распоряжении все время этого мира. Кто это сказал, что замок легче взломать, чем открыть ключом? Никто? Отлично, значит, эта мысль принадлежит мне. Вот так открытие. Молодец, Хобо, ты действительно знаешь жизнь. Я настолько увлекся, обмозговывая тонкости жизни, что не заметил, как ключ попал в замочную скважину. Когда это наконец до меня доперло, я даже не особенно обрадовался. Все равно, рано или поздно это должно было произойти. В том смысле, что к каждому замку есть свой ключ. Что с того? Мне удавались и гораздо более крупные и глупые фокусы. Ну, ладно, с этим я тоже справился. Что теперь? Массирую шею и внимательно рассматриваю глазок в двери. Как это я раньше его не заметил? Концентрируюсь и высоко вскидываю голову. Нужно бы повернуть ключ в замке и войти, правда? Продолжаю массировать шею. Снова обрыв пленки.

Следующее, что я помню, — стены помогают мне, пока я прохожу через узкий коридор. Вхожу в тишину гостиной. Вижу брата, он лежит на полу, рядом с обеденным столом. Похоже, и у него была бурная ночь. Интересно, что за гулянка свалила его с ног? Обхожу стол и приближаюсь к нему, наклоняюсь и бормочу: «Скотина, где же твоя кондиция?» Не слышу ни храпа, ни стонов, ни вообще какой-нибудь реакции. Трясу его, но сам я в таких руинах, что у меня нет шанса сдвинуть его с места. Со стоном валюсь на бок. Боль в плече заставляет меня приподняться и расположиться на своей заднице. Сейчас бы мне не помешала сигарета. Да, мне нужна сигарета. И мне нужно пиво. Нет, нет, не думай о пиве, оно недоступно. По крайней мере, еще некоторое время. Ладно, сигарета тоже должна помочь. Вытаскиваю помятую пачку, сую в рот сигарету, но теперь никак не могу найти зажигалку. Где-то она притаилась, гадина. Зажигалки как зонты, вечно теряются и потом находятся, но никогда не бывает, чтобы нашлись в тот момент, когда действительно нужно. Раскинув ноги, поворачиваюсь и ощупываю карманы Бокановых брюк. Бестолку, зажигалки нет как не было. Хоть тебе газ, хоть бензин, нет зажигалки — нет огня. Зажав во рту сигарету с мокрым и помятым фильтром, я снова расталкиваю брата, но он по-прежнему — ноль внимания. Окаменел от дури и лежит как поваленный памятник. «Ну, ты, не позорь меня», пробубнил я и начал шлепать его по щекам, осторожно, но упорно, как это делают медсестры в кинофильмах, где они влюбляются в неправильного, неисправимого мужчину-пациента. А где тот мужчина, который не пациент, спрашивает моя внутренняя женщина, в то время как я сам спрашиваю себя, откуда взялась кровь на моих ладонях. Минуту назад ее не было, что за хрень? Тут я заметил, что глаза брата открыты, но он меня, совершенно точно, не видит. Взгляд у него очень, очень странный, какой-то тормознутый и стеклянный. Я схватил его за голову и заорал: «Какого хуя! То ты надо мной издеваешься, то пугаешь!'. Но не услышал его ликующего «Буу!». Я не отводил взгляда от его угасших глаз, в которых не было света. Потом отвел. Ёб твою мать, да его голова мокрая от крови, вся левая сторона! Засранец, когда же он научится быть осторожным! Надо остановить кровь, хотя бы руками. Я панически завертел головой, мне нужен был какой-нибудь платок, тряпка, полотенца все в ванной, перевязать рану подошла бы и скатерть, но скатерти тоже не было. Единственное, что оказалось под рукой, это пистолет. Он мне не поможет. Кровь сочилась между моими пальцами. Остановить кровь, остановить кровь. Стоп! Неужели я действительно видел пистолет? Что за глюки! Я узнал отцовский ТТ. Боже, за что мне такое! Мне казалось, что меня напополам распиливают пилой. Я услышал дыхание. Очень, очень громкое и хриплое дыхание. Я прижал ухо к груди брата. По-прежнему слышалось дыхание. Ёеее, это же мое дыхание, и оно словно говорит мне: «Все-таки он его нашел». «Все-таки он его нашел», повторяю я вслух и осторожно опускаю окровавленную голову на пол. Тише, нужно время, чтобы человек проснулся. Или заснул. Желудок поднимается к горлу, давит на глотку, надо встать. Иду на кухню, опираюсь обеими руками на раковину, меня рвет чем-то желтым и зеленым. На блевоту капают слезы. Возвращаюсь в гостиную, проверить, не кончился ли кошмар. Но то же самое тело не исчезло, по-прежнему лежит неподвижно. Отсюда оно выглядит как видение. Не решаюсь подойти. Стою в дверях и весь трясусь, охваченный лихорадкой и скрученный судорогой. В конце концов, чтобы полностью не развалиться на куски, поворачиваюсь и выхожу вон. Качусь вниз сквозь пустоту и остаюсь лежать на полу, под лестницей. Не хочу, чтобы брат видел как я плачу.

* * *

Вскоре понаехали. Каждой твари по паре, а особенно много ментов. Менты в форме и менты в костюмах и куртках, а кроме того их дотошные помощники: люди-фотографы, люди-пинцеты, люди-пакеты, люди-перчатки. Врач, который назывался патологоанатом. К одному из прибывших обращались «господин судья». Все они, разумеется, держатся очень деловито, знают, как вести себя в такой ситуации. Я чувствовал себя потерянным в этой толпе профессионалов, растоптанным, я был не в состоянии противостоять их любопытству. Инспекторы в штатском важничали, старались выглядеть серьезнее, чем сама судьба, они шныряли по всему дому, казалось, проходя сквозь стены, чтобы обнаружить, что скрыто под моющимися обоями, заглядывали за комод с антикварными часами, под диван с подушками, слежавшимися из-за сидения перед телевизором, рылись в личных вещах всей семьи безо всякой логики, искали прошлогодний снег, приподнимая простыни и покрывала на всех кроватях, одни из которых выглядели как брачные, а другие как добрачные, важно кивали головами и обменивались косыми взглядами. Человекообразные менты знали, что ищут, им нужно было узнать, как он откинул коньки. Они допрашивали всех, кто им попадался, особенно меня, при этом никто из них, ни один, не выразил своего соболезнования, и за это я был им благодарен.

Отец появился через некоторое время. После того как ему сообщили, что произошло, он первым делом бросился договариваться с родственниками, чтобы матери, пока, ничего не говорили и как можно дольше удерживали ее подальше от дома. Он считал, что ее нужно подготовить, он покупал себе время, чтобы оттянуть материнскую истерику и все остальные неизбежные ужасы, которые за этим последуют. Когда отец в конце концов приехал, он старался держаться собрано. Принимая соболезнования, он благодарил присутствующих так, словно извиняется перед ними за эту огромную и неожиданную неприятность. Я слышал его знакомый, хорошо смазанный, несколько оторопевший голос, голос человека, которого что-то, весьма шокирующее, оторвало от важных дел.

А потом его действительно оторвало: он увидел меня. Мне было очень, очень ясно видно, этого он не ожидал. Похоже, ему сообщили не все детали. Или же само собой подразумевалось, который именно из его сыновей может совершить такой беспардонный и глупый поступок. Он обезумевшим взглядом смотрел на стоявшее перед ним привидение. Привидение было слишком сильно похоже на его старшего сына. И было живым. Он затряс головой, не веря своим глазам. Его желтое до того момента лицо вдруг побледнело так, как будто в него выплеснули разом ведро побелки. Только тут он сломался. Молча похлопал меня по плечу, словно я совершил какой-то подвиг. Да, в его пафосном наборе способов выражения чувств имелся и этот джеклондонский жест потерпевшего поражение человека, который умеет проигрывать. Мне захотелось сказать ему: «Извини», и я так и не простил себе, что не сказал это. Должно быть, он почувствовал мое бешенство, потому что тут же шмыгнул к кожаным молодцам-ментам и потребовал, чтобы ему в деталях рассказали, что произошло. Судя по тому, как он себя вел, я сделал вывод, что с некоторыми из них он хорошо знаком. Официальные и благоухающие