Хобо

Существовала одна история про Барона, про то, как он убрал бриллианты со своего «ролекса», потому что они слишком бросались в глаза и казались ему вызывающими, ему нравилось носить часы для летчиков, но не нравилось, что они выглядели такими навороченными. Ну, вопрос принципов это вопрос стиля, то есть вопрос звучит так: что он сделал с этими бриллиантами? Может быть, он спрятал их в сундук, чтобы было чем развлечься в исключительно редкие моменты одиночества? Нет. История говорит, что эти драгоценные камни он сбывал по одному, причем тому же самому типу, который продал ему «ролекс» и, разумеется, по гораздо более высокой цене. Так как Барон был добрым, он предоставил типу бонус: подарил последний камень, но на условии, что тот должен проглотить его на глазах у Барона, чтобы показать, как высоко он ценит этот великодушный жест. И что из этого вышло? В знак благодарности продавец гламурных фетишей подавился подаренным бриллиантом и задохнулся. Судьба других камней осталась неизвестной. Никому особенно не хотелось разгадывать эту тайну, слухи ходили подчеркнуто скудные, всегда шепотом, как будто их распространял сам злосчастный покойник, откуда-то из такой глубины, которая глубже всех подземелий. Наверняка известно только то, что Барон взял на себя все расходы на похороны и что в надгробную плиту, точнее, в центр укрепленного на ней латунного креста, был вмонтирован бриллиант. Так что сохранилась история, вероятно, сохранились и бриллианты, исчез только «ролекс». Во всяком случае, я его на руке Барона не видел никогда, и ни от кого не слышал, что эти пресловутые и неописуемые часы видел кто-нибудь еще.

Да, немало было таких историй, выдуманных, увиденных во сне, забытых, неправильно пересказанных, с которыми непонятно что было делать. Историй, из которых никак не удается вырасти, таких как, например, история о десятилетнем мальчике, которого отец и мать спросили, кем он хочет стать, когда будет взрослым, а он им ответил: «Никем». В процессе моего бессмысленного взросления моя мать много раз обращала мое внимание на то, что тем десятилетним мальчиком был я и что тогда мой ответ показался им с отцом просто глуповатым. Позже то, что казалось глупостью, стало вызывать недоумение. Если бы я рассказал это Пене, он бы, вероятно, отмочил какую-нибудь грубую двусмысленность, например, типа, кто к детям цепляется, того и самого потом может зацепить. А я бы ответил: «Тебе виднее», потому что вообще-то эта история была не про меня.

Правда, англичане говорят, что «кто не любит животных или детей, еще не так уж плох». Ладно, но эти набившие оскомину мудрости не говорят, насколько плохим можно быть, рассуждал я, с отвращением победителя щупая рассеченную бровь. Пройдет немало времени, прежде чем образуется корка, я обожал отдирать корки. Это одно из немногих преимуществ детства, потом остается только глупая взрослая гордость шрамами, которые заживают и, сливаясь друг с другом, образуют грубую, волосатую кожу. Я, было, задумался над этим фактом, но было все еще слишком больно, поэтому моя задумчивость длилась ровно столько, сколько на светофоре горел желтый. Где-то впереди, подскакивая вверх-вниз, по-прежнему был виден некто, кто давил и давил на газ.

Ближе к вечеру я поехал в «Лимбо». Нужно было вернуть машину, сдать ее. Раньше это делал Пеня. В клубе торчала обычная сонно-оживленная команда. Приветствовали меня мимоходом, я их проигнорировал. Как будто встретились на перекрестке, да, в сущности, «Лимбо» и был перекрестком, в какое бы время ты там ни оказался. Я бросил ключи на стойку и сказал дежурному парню передать Барону, что машина запаркована на своем обычном месте, целая и невредимая. Он пробормотал что-то непонятное, означавшее, что он все понял, что все в порядке и что в его жизни не произошло ничего такого, что бы его хоть как-то коснулось.

О Пене никто не упомянул, никто не прокомментировал перемен на моем лице, с этим было покончено. Я взял свою выпивку и удалился. Забился в один из «стильных» сепаре, в уголок для флиртующих парочек. Положил ногу на ногу, всем своим весом навалился на приятно твердую спинку кресла, закурил сигарету и огляделся вокруг равнодушным, наплевательским взглядом. Стоявшие у стойки сбились поплотнее, правда, следя за тем, чтобы я не подумал, что они специально показывают мне спины. Мертвящая пустота звенела в разреженном воздухе. Каждый вдыхал собственный дым и скромно выдыхал его себе под нос. Они были декорацией вакуума и переносили это стоически. Их рты были плотно закрыты и искривлены. Они казались полностью парализованными и только облизывали свои бескровные губы.

Чем больше они усердствовали, тем больше я расслаблялся. В какой-то момент послышалось что-то похожее на вымученный стон. Ну, люди постоянно стонут, и когда спят, и когда едят, и когда говорят, и когда смеются, и когда слушают, как стонут другие. Стонут не только те, кого бьют. Вот, например, скорее всего и молодой Бекхэм застонал, когда вмазал по мячу и забил «Уимблдону» гол с центра поля. Я этого чуда не видел, но оно и лучше. Зато я могу наслаждаться, воображая себе, как это выглядело из всех возможных точек и перспектив. Ладно, «Манчестер» стартовал в новом сезоне очень по-манчестерски. Иначе и быть не могло, после того как Кантона стал капитаном команды. Да, похоже, и у этого шотландца, Фергюсона, кроме жевательной резинки, в голове есть еще кое-что, раз он решился без лишних сантиментов избавиться от Инса, Хьюза и Канчельскиса и доверить фронт выходцам из «молодежной школы». Я любил называть их «детьми из рабочих семей», этих потомков настоящих, северных работяг, рабов фабрик и пабов.

Я все более комфортабельно чувствовал себя в сепаре, развалившееся в кресле тело ощущало теплое, приятное покалывание. Это было почти так же волшебно, как в тот декабрьский день в Стамбуле, когда я сидел в тени ливанского кедра и магнолии на берегу Мраморного моря, похожего на канал, без единой волны, и, попивая несшербет, смотрел на Азию, вокруг прохаживались упитанные кошки с беличьими хвостами, а над проходящими судами и мечетями с криками носились чайки.

Я отсидел свое, но мой фантом в тот вечер за мной не пришел. Не появился и никто из курьеров. Может, вообще никого не осталось? Я решил, что и у меня есть дела поважнее. Встал и ушел, строгим тоном бросив на ходу приветствие персоналу, который находился в состоянии нирваны. Только для того, чтобы напомнить им, что более важные дела заставляют выбирать и более короткие пути. Мои бесчисленные детские болезни кое-чему меня научили, в частности, тому, что неожиданно появляющаяся сыпь так же неожиданно и исчезает.

* * *

Я подождал, чтобы все немного улеглось, и на другой день направился в офис Барона. Он ждал меня, его улыбка была менее загадочной, чем всегда. Его гладкое, с безукоризненно выбритой кожей лицо скроило выражение сдержанной сердечности. Он даже протянул мне руку. «Хорошо сделанная работа», сказал он, «вижу, о вас даже в газетах написали». Я вздрогнул, неужели он имеет в виду некролог Пени, и посмотрел ему прямо в глаза. В непрозрачные дыры, заполненные смолой, которые заслоняли собой целое небо. Если для них вообще существовало небо.

«Спасибо, что ты сказал им насчет пистолета», я продолжал смотреть ему прямо в глаза. Он беспечно махнул рукой, даже как будто мягко упрекая меня, что я упоминаю о столь неважных вещах. Да, у меня вырвалось. Должно быть, я забыл, что нужно все забыть. Подвижная фигура в рубашке с короткими рукавами золотисто-защитного цвета направилась к своему музейному креслу. Сесть мне он опять не предложил, но это уже было чем-то само собой разумеющимся.

«Не благодари», он в очередной раз подивился тому, сколь удобно его уникальное кресло-трон, «ну, что это за услуга».

«А что с Пеней?». Что-то в тот день я не особо заботился о соблюдении негласных договоров.

Его пустой взгляд прострелил меня: «Я ведь говорил тебе — никто не любит вольных стрелков». Он хотел сказать, что я не вольный стрелок, а просто соучастник. «Но теперь это урегулировано», он испустил вздох сострадания, давая мне понять, что проронил две-три капли пота в своих дезодорированных подмышках, и это все, что он смог сделать для «Пенечки». И потом добавил, стараясь, чтобы его голос не звучал слишком серьезно: «Не переживай, он вернется».

Ага, разделанным на куски, дополнил я про себя безоблачный прогноз Барона.

Разговоры — это, преимущественно, тягомотина. Особенно разговоры с покашливанием и паузами, во время которых собеседник читает по губам закрытого рта. На моих губах было написано: «Что дальше?». Слава богу, Барон вопрос понял и довел до логического завершения наш беззвучный диалог. «Завтра в восемь будь в «Ямбо Даке», проговорил он официальным тоном.

Я кивнул головой в знак прощания и уже двинулся в сторону двери, но меня остановил загадочный оскал. Похоже, без него никогда ничего не обходится. «Я слышал, ты переселился к этой телке со