накурившись свитграсса, втихую решили, кого и как. Этого нельзя — воин нужный и на охоте удачлив, а у того семья большая, отомстят люто. О! Сироту можно! И духам радость, и гнева людского неоткуда ждать… Так решилась судьба парочки, привязанной к дереву.
Заговорщики расступились пред обнаженной жрицей. Ни одна ветка при этом не хрустнула, ни один трухлявый пень не заскрипел. Лишь луна окрасилась алой дымкой, нанизавшись на кедровые иглы.
Жрица направилась к пленникам вразвалочку, поигрывая бедрами. Тяжко задышал брат Джузеппе, на это глядя, прикусил губу до крови.
Руки жрица выставила перед высокой, налитой грудью. В руках она держала венки из полевых цветов. В цветах тех, знает Пачини, спрятаны колючки, чтоб расцарапать жертвенное чело — должна пролиться невинная кровь.
Ополоумев от страха, пленники задергались. Но если б и случилось чудо — лопнули путы, то как быть с цепными заклятиями, серебристым мерцанием покрывшими их тела?
Кровь потекла по молодым лицам — колючки сделали свое дело. Парень напрягся в последний раз и повис на ремнях. На губах девушки застыла улыбка.
Еретики заголосили как полоумные, замахали руками. Жрица пустилась в пляс вокруг костра, над которым висел громадный котел: косулю за раз сварить можно, кабанчик поместится.
Брата Пачини заворожило это зрелище.
Пленников отвязали, подтащили к жрице. Дважды сверкнул нож, два рассеченных горла испустили багровые струи, два тела упали в пламя.
Собравшиеся на поляне бесстыдно спустили штаны и задрали юбки. Мужчины помочились прямо в котел. Женщины вылили туда же наполненные мутной дрянью плошки.
Брат Пачини одурманен, он не в себе. Смрад, ощутимый на расстоянии, кажется ему редкостным ароматом, куда там жасмину и розам.
Изгваздавшись в крови, жрица принялась разделывать обгоревшие, дымящиеся трупы, которые за ноги вытащили из костра. Нож кромсал тела с такой сноровкой, что опытный мясник позавидовал бы.
Пачини стало страшно: зачем он здесь, в лесу, ночью?! Как стервятник с высоты на виселицу, почему он любуется жертвоприношением?!
Так ведь донос…
Донос.
Всего лишь донос, коряво нацарапанный гусиным пером на плохо выделанной бычьей коже. Миновали деньки, когда обидчиков призывали к ответу, передавая стрелу от поместья к поместью, созывая почтенных одальманов на тинг: в полнолуние ждем, опаздывать не след. Очистительная присяга, испытание раскаленным железом, и коль выдержал оговоренный — невиновен. А нет — пошел прочь, нидинг[24]!..
Брат Пачини будто проснулся после долгого сна: в голове шумело, слипались веки. Очнувшийся брат Джузеппе испуганно прошептал:
— Мы позволили еретикам сгубить невинные души?..
Ничего не ответил на это брат Пачини. Он давно отринул суетное, забыл терзания. Никогда и ничто более не помешает ему насладиться чувством долга. Особым кресалом, залитым в серебро, он высек огонь. Светлый и нежный огонь, теплый и родной. Этот огонь жил сам по себе, ему не нужен хворост, не нужен уголь. Полюбовавшись чудом, пламенеющим на ладони, брат Пачини уронил его себе под ноги.
Вспышка озарила чащобу.
Это сигнал.
Огонь быстрым ручьем устремился к шабашникам, охватив поляну кольцом пламени, безвредным для верующих и смертельно опасным для еретиков. Дыма не было, копоти тоже. Деревья оставались целы, пламя не трогало птиц и зверье. Ведь это инквизиторский огонь, оружие Истинной Веры. Захваченные врасплох еретики метались по поляне. Кто-то вступил в костер, вспыхнула одежда. В суете перевернули котел, отвратительное варево выплеснулось, усилив смрад, который уже нельзя было спутать с заморским парфумом.
Взор брата Пачини окончательно прояснился. Он увидел, что жрица — всего лишь старуха. Руки у нее дряблые, сплошь в татуировках и шрамах, грудь обвислая, распухшие колени едва гнутся. Как и не было восторга: цветок сакуры упал в очко нужника.
Увидав зарево, братья в серых сутанах тут же рванули сквозь чащобу. Поступь их ног, привыкших к извилистым тропам, была легка. Кедровые иглы секли обмороженные ночной прохладой лица. И вот, окружив поляну, они встали безмолвными тенями, закутанными в балахоны. Не на праздник пришли, не на мессу пожаловали — падаль хоронить явились. Перевитые венами слизкие желудки гарпий на изготовку, запасные бурдюки вскрыты, каплет святая вода, парует. Кресты-кинжалы порхают промеж умелых пальцев, сверкая искрами смерти.
— Уб-бей-йте вс-с-сех!!!
Шаг в огонь, хладный для почитателей Истинной Веры. Все братья сразу — в огонь, одним движением, будто тетива выскользнула из силка пальцев, отпустив на волю пучок стрел. Бесстрастность. Работа есть работа, слуги Проткнутого — лишь оружие в руках Его.
Отрыжки желудков вмиг нашли цели. Еретики закричали, завыли: больно, не надо, что ж вы делаете, сволочи. Все как всегда. Везде одно и то же.
Брат Пачини как-то сразу заскучал. Пора, что ли, в обратную дорогу? До рассвета он выберется на шлях к славному гарду Дубовый Гай. Там-то и выспится, и силы восстановит, и наестся до отвала. И чревоугодие тут ни при чем. Упадет на тюфяк, уставится в потолок и пару дней будет думать, кто он и что, зачем и как дальше.
— Аа-а-а! Ненавижу! Черноволки поганые!!! — Это жрица разбушевалась. Не хочется ей, изворотливой, помирать: ни одна капля кипятка не ошпарила ее тела, ни один метательный крест не откушал требухи. Зато случилось невероятное, от чего законника вмиг скука оставила. Жрица собрала свои длинные седые космы в пучок и подбросила над головой. Распустившись частой паутиной, седина ее схватилась за воздух, вцепилась в дыхание людское, разделившись на две части — и словно два крыла появились у колдуньи. Взмахнула она ими, и еще раз взмахнула, и еще — и взлетела, оторвались пятки от земли. Колдунья зависла над головами серых братьев, уста ее богохульные исторгли проклятия. Всем инквизиторам пожелала она смерти в корчах, костей поперек горла и воды в колодцах только соленой. Затем, распустив по ветру косы, взвилась к макушкам кедров и, ощерив гнилье зубов, расхохоталась — и улетела.
А брат Пачини передумал к шляху выбираться. Успеет еще.
Жрица-то непростая оказалась. Тревожно законнику стало, ай тревожно. Найти бы беглянку да потолковать по душам, начав беседу с каленого железа под ногтями…
Горцы детишек своих называют именами предков, тем самым поднимая из могил прошлое, наделяя грудничков душами воинов, умерших отнюдь не в постели, но от жутких ран. В фундаменты фамильных домов закладывают людские кости, изрезанные рунами-заклятиями, — на достаток, плодородие земель и жен, удачу в охоте и вражеское бессилие. В таких домах бородачи-отцы не брезгуют конским молоком и сырой олениной.
Дикие люди, что с них взять…
Босые бродяги, устало опираясь на посохи, вошли в крошечный гард, неотличимый от сотен других. Бродяг было семеро. И не было среди них шибко разговорчивых, ибо в Дубовый Гай вместо себя законник отправил Джузеппе, снабдив того докладом о проделанной работе и успехах в борьбе с ересью. Сам же брат Пачини двинул по следу жрицы, улетевшей от правосудия. По легкому запаху рысцой побежал, ощущая
