«Чересчур самонадеян», — подумал я. С таким еще хлебнешь горя.
И какая нелегкая его принесла? За все тридцать лет, что я тку ковры, впервые вижу, чтобы ради меня художник отмахал весь путь из Парижа. Да и надобности тут нет никакой — мне вполне достаточно эскизов да умелого картоньера вроде Филиппа де ля Тура. От художника ткачу нет никакого проку.
Леон не предупредил, что приедет не один, а с этим Никола Невинным, да еще заявились они раньше, чем было условлено. Мы как раз собрались снимать шпалеру. Я открепил картон от основы, свернул его в трубочку и припрятал в сундук, где у меня хранились эскизы. Жорж-младший снял последний валик. Люк освободил место на полу, чтобы было где расстелить шпалеру, когда мы снимем ее с рамы. Кристина и Алиенора зашивали зазоры, образовавшиеся между не сотканными вместе участками цвета. Рядом стоял Филипп де ля Тур. Он подбирал иглу, если она падала на пол, вдевал нить, подсказывал Алиеноре, где шить. В мастерской он сейчас был не так уж нужен — просто знал, какой у нас день сегодня, и придумал повод, чтобы остаться.
Когда в окне, выходившем на улицу, показался Леон-старик, мы с женой подхватились, и она побежала открывать. Было немного странно, что за спиной Леона торчала фигура незнакомца, но, услышав, что это художник, изготовивший эскизы для новых шпалер, я поклонился и сказал:
— Добро пожаловать, господа. Жена сейчас принесет выпивку и закуску.
Кристина поспешила в дом, который соединялся с мастерской черным ходом. Наши два дома стоят стена к стене, в одном мы едим и спим, в другом — работаем. У обоих домов окна и двери выходят на разные стороны, одна половина — на улицу, другая — в сад, чтобы в мастерской было хорошее освещение.
Алиенора поднялась, чтобы пойти помочь матери.
— Скажи матери, чтобы она принесла сыра и устриц, — бросил я ей вслед. — И пошли Мадлен за сладостями. И еще — налейте им по двойной порции пива. — Я опять повернулся к мужчинам. — Давно приехали? — обратился я к Леону. — Признаться, я ожидал вас не раньше следующей недели, в праздник Тела Христова.
— Вчера, — ответил Леон. — Дороги неплохие — совсем просохли.
— В Брюсселе всегда так тихо? — поинтересовался Никола, стряхивая с туники клок шерсти.
Подобные замашки у него пропадут, если он пробудет у нас какое-то время: шерсть страшно липнет к одежде.
— Некоторые считают это место достаточно оживленным, — сказал я с прохладцей. Мне не понравился выбранный им насмешливый тон. — Впрочем, тут спокойнее, чем на главной площади. Для нашего ремесла нам нет нужды селиться близко к центру. Я-то полагал, вы там, в Париже, ко всякому привыкли. Мы здесь в курсе ваших новостей.
— Париж — самый красивый город на свете. Больше я оттуда ни ногой.
— В таком случае зачем было приезжать? — вмешался Жорж-младший.
Я покачал головой, досадуя на прямолинейность сына, хотя в глубине души его не осуждал. Я и сам был не прочь задать этот вопрос. С грубияном нечего миндальничать.
— Никола приехал потому, что это очень важный заказ, — отрезал Леон. — Вот увидите эскизы — и сами поймете, что работа предстоит не совсем обычная. Может понадобиться совет.
— Нам не требуются подмастерья, — хмыкнул Жорж-младший.
— Это мой сын, Жорж-младший, — вступил я. — А это Люк, ученик, он всего два года в обучении, но уже делает прекрасный мильфлёр. А это Филипп де ля Тур, он изготовляет картоны.
Никола пристально взглянул на Филиппа, и бледное лицо картоньера залилось краской.
— Я не потерплю, чтобы посторонние вносили в мою работу свои поправки, — ухмыльнулся Никола. — Поэтому я и приехал в вашу дыру — проследить, чтобы мой эскиз остался таким, какой он сейчас есть.
Впервые я видел столь щепетильного художника. Ему бы явно не помешало получше вникнуть в наше ремесло. Когда картоньер, увеличивая рисунок, переносит его на ткань или бумагу, чтобы получился картон, который затем послужит образцом для ковра, он непременно делает изменения. Такова природа вещей. То, что красиво на небольшом эскизе, совсем не обязательно сохранится на большом картоне. Образуются пустоты, которые надо непременно чем-то заполнить: фигурами, деревьями, животными или цветами. Картоньеры вроде Филиппа в этой области мастера. Переводя эскиз, они заполняют незанятые пространства, так что шпалера получается красочной и целостной.
— Должно быть, вы большой знаток по части эскизов и их обработки, — съязвил я.
Я намеренно опустил обращение «сеньор». Может, он и художник из самого Парижа, зато я хозяин брюссельской мастерской. Раболепство тут неуместно.
— Меня знают при дворе… — нахмурился Никола.
— У Никола прекрасная репутация при дворе, — вмешался Леон, — и Жану Ле Висту эскизы пришлись по вкусу.
Леон говорил скороговоркой, и меня разобрало любопытство: чем на самом деле знаменит Никола? Не послать ли Жоржа-младшего в гильдию художников, чтоб порасспросил людей? Вдруг кто-нибудь о таком слыхал?
Женщины принесли закуски, а мы тем временем приготовились снимать ковер со станка. Для ткача это знаменательный день — окончание долгого и кропотливого труда. На этот раз на все про все у нас ушло без малого восемь месяцев. В процессе работы мы имеем дело лишь с небольшим участком ковра шириной в ладонь, который потом наматывается на деревянный валик, поэтому целиком ковер можно посмотреть только в готовом виде. И еще — мы ткем с изнанки и можем видеть лицевую сторону, только когда подсовываем зеркало под основу, чтобы проверить, что получается. Лишь после того, как ковер снят со станка и разложен на полу, мы собираемся вокруг и глядим на свое детище. Молча стоим и любуемся.
Этот миг — все равно что сгрызть свежий весенний редис после того, как много месяцев ел одну старую репу. Бывает, у меня руки опускаются, когда заказчик упрямится и не дает денег вперед, либо когда красильщики, торговцы шерстью, шелком или золотой нитью требуют платы, которой у меня нет, либо когда артачатся подручные, либо когда Кристина, ничего не объясняя, подает жидкий суп. В такие дни я вспоминаю об этой благоговейной минуте и опять испытываю воодушевление.
Я охотнее снимал бы шпалеру в отсутствие Леона и Никола. Они не гнули спины все эти месяцы, не царапали себе пальцы, вплетая золотую проволоку, не мучились головной болью оттого, что постоянно напрягали глаза, вглядываясь в основу и уток. Разумеется, я не мог попросить их выйти, равно как и обнаружить свою досаду. Lissier не выдает своих истинных чувств торговцу, с которым ведет дела.
— Вы покуда перекусите, — произнес я, показывая на блюда, которые внесли Кристина и Алиенора. — Мы сейчас снимем ковер, а затем спокойно обсудим заказ монсеньора Ле Виста.
Леон кивнул, а Никола буркнул:
— Брюссельская стряпня…
И тут же вразвалочку подошел к блюдам, ухватил устрицу, наклонил голову набок и, причмокивая, проглотил ее. Затем облизал губы и улыбнулся Алиеноре, которая как раз проходила мимо, неся стул для Леона. Я довольно ухмыльнулся — он еще узнает, почем фунт лиха. Кроме всего прочего, он не больно-то умен.
Мы встали на колени и прочли молитву святому Морису, покровителю ткачей. Затем Жорж-младший протянул мне ножницы, я собрал в горсть нити основы, натянул их и перерезал. При первом клацанье ножниц Кристина вздохнула, а затем все стало тихо и продолжалось так до самого конца.
Когда с этим этапом было покончено, Жорж-младший и Люк принялись сматывать ковер с нижнего валика. Их почетной обязанностью было взять шпалеру за оба конца и разложить на полу. Но сначала предстояло отрезать основу с противоположного края. Я кивнул, и ребята потянули ковер на себя так, что открылась лицевая сторона. Далее мы тихо стояли и смотрели. Одна Алиенора удалилась в дом, чтобы принести пива.
Ковер изображал волхвов, пришедших поклониться Христу. Гамбургский заказчик не поскупился. Помимо шерсти и шелка мы использовали золото и серебро и по возможности применяли прием штриховки, передавая постепенный переход одного тона в другой. Из-за этого работа затянулась, но у меня не было сомнений, что заказчик поймет: овчинка стоит выделки. Ковер получился, не побоюсь сказать, великолепным.
