– Государь великий князь, пошли за сыном, благослови его и за великой княгиней пошли.
– Ну, ладно, – согласился больной. – Пошлите!
Через несколько минут брат великой княгини, князь Иван Васильевич Глинский, принес на руках царевич Ивана. За ним шла мамка Аграфена Челяднина. Благословив сына, больной наказал ей:
– Смотри, Аграфена, чтобы ты от сына моего Ивана не отступала ни пяди.
Ребенка унесли.
Раздался громкий вопль в соседнем покое. То вел великую княгиню. Она громко кричала и билась, едва держась на ногах. Не одно горе при мысли о возможности близкой утраты любимого мужа терзало ее. Никогда не любила она великого князя горячей молодой любовью. Ее охватил страх перед неизвестным будущим, и зародили в душе тысячи черных мыслей. Легкомысленная и горячая, она одинаково поддавалась радости и горю, надеждам и отчаянию. Отчаиваться же было отчего, если сам великий князь каждым поступком, каждою речью обнаруживал в эти дни тревогу за участь сына и жены. Он боялся и бояр, и брата своего князя Юрия. С одной стороны он видел честолюбивцев, готовых на все ради захвата в свои руки власти, с другой – он знал стремление удельных князей высвободиться из-под опеки Москвы, а там еще Новгород и Псков, подавленные но не смирившиеся… Великий князь, увидав жену, придерживаемую князем Андреем Ивановичем и боярином Челядниным, стал успокаивать ее:
– Жена, перестань, не плачь, легче мне, не болит меня ничего, благодаря Бога.
Елена, немного успокоившись, заговорила:
– Государь, князь великий, на кого меня оставляешь, кому детей приказываешь?
Для нее все было покуда покрыто тайной. Она уже знала, что великий князь сделал какие-то распоряжения, но в чем они заключались – этого ей не могли передать.
– Благословил я сына нашего Ивана государством и великим княжением, а тебе написал в духовной грамоте, как писалось в прежних грамотах отцов и прародителей наших, как следует, как прежним великим княгиням шло.
– Юрия-то благослови, – стала просить Елена.
– Хорошо, пусть принесут его.
Принесли Юрия, и отец благословил его Паисиевским крестом, заметив о вотчине;
– Приказал я в духовной грамоте написать, как следует.
Он начал было говорить с женою, как следует ей жить после него, как держать себя, но едва он начал это наставление, как она снова начала кричать и биться. Этот истерический плач избавил ее от необходимости прослушать увещания и наставления мужа. Великий князь не мог сказать ей ничего и велел ее вывести, поцеловав ее в последний раз.
Этим свиданием как бы покончил великий князь со всем житейским, со всем мирским. Он велел позвать духовенство и петь канон мученице Екатерине и канон на исход души, а также говорить отходную. Начался снова бред, великий князь бормотал:
– Великая Христова мученица Екатерина, пора царствовать; так, госпоже, царствовать!
Потом, очнувшись, он приложился к образу и мощам Святой мученицы Екатерины, позвал боярина Михаилу Семеновича Воронцова, с которым у него была размолвка, Поцеловался с ним и простил его. Духовник хотел дать ему причастия, но он сказал:
– Видишь сам, что лежу болен, а в своем разуме. Когда станет душа от тела разлучаться, тогда дай мне Дары. Смотри же рассудительно, не пропусти времени.
Он подозвал к себе брата князя Юрия и заговорил ласково:
– Помнишь, брат, как отца нашего великого князя Ивана не стало на другой день Дмитрова дня, в понедельник, немочь его томила день и ночь? И мне, брат, также смертный час и конец приближается.
Еще через несколько минут он обратился к митрополиту Даниилу, Вассиану, братьям и боярам:
– Видите сами, что я изнемог и к концу приблизился, а мое желание давно было постричься. Постригите меня.
Князь Андрей, Воронцов и Шигона начали убеждать его не постригаться, еще питая надежду на выздоровление.
– Мало ли великих князей умирало, не принимая схимы, – говорили они. – Сам великий князь Владимир представился не в иночестве, а сопричтен к лику Святых.
Митрополит и Захарьин заспорили с ними, хваля желание великого князя.
– Если воля в том государя великого князя, – объясняли они, – то так и должно быть и худа от этого не будет, а душе спасение.
Великий князь тоже стоял на своем. В то же время он снова начал бредить, а язык уже стал отниматься. Он повторял 'аллилуйю', подбирал слова из икосов [11], просил пострижения, брал простыню и целовал ее, а правая рука переставала между тем действовать.
Митрополит поспешил послать старца Мисаила Сукина за монашеским облачением. Облачение было принесено. Митрополит подал епитрахиль через великого князя троицкому игумену Иоасафу. Но князь Андрей и Воронцов снова заспорили против пострижения, горячась и шумя. Митрополит вышел из терпения и, несмотря на своей обычную мягкость в сношениях с царедворцами, резко сказал князю Андрею:
– Не будь на тебе благословения нашего ни в сей век, ни в будущий! Хорош сосуд серебряный, а лучше позолоченный…
Над умирающим начали совершать пострижение…
В двенадцать часов ночи, 3 декабря 1533 года, в среду на четверг, преставился инок Варлаам, бывший великий князь московский Василий Иванович…
Во дворце началась беготня, все растерялись, совались из угла в угол, везде был громкий плач, бояре уговаривали не беспокоить великую княгиню, еще не знавшую о смерти мужа. Митрополит Даниил, умелый и распорядительный, сознавая, что прежде всего нужно позаботиться о сохранении тишины и порядка, уже снимала торопливо присягу с братьев покойного великого князя, с бояр, боярских детей и княжат. Потом все направились к великой княгине, но она, увидав их, упала без чувств и пролежала замертво часа два.
Тело покойного уложили на черную тафтяную [12] постель, облачив в иноческое одеяние. Отслужив заутреню, часы [13] и каноны [14], как это делалось и при жизни великого князя, стали пускать народ прощаться с государем, а утром в четверг выкопали в соборе могилу для покойника и привезли для него каменный гроб. Тело из дворца вынесли троицкие и иосифовские монахи на головах при пении 'Святый Боже', при звоне колоколов, который заглушался плачем собравшегося со всех концов столицы народа. Великую княгиню вынесли в санях дети боярские.
Сколько надежд рушилось в этот день, сколько создалось новых честолюбивых замыслов…
ГЛАВА V
Приставленные к трехлетнему великому князю Ивану и его годовалому брату
