настоящая-то государыня связалась бы с князем Овчиной?
– Тоже перевела весь государев род, – рассуждали другие. – И князя Юрия, и князя Андрея через нее не стало. А тоже дядья государю великому князю были.
– Догуляется, что шею самой свернут!
Любви, уважения, жалости к ней не было уже ни в ком. Казалось, кто-то незримый и неведомый сеял ежедневно вражду к правительнице и ее другу.
Но счастливая любовью и легкомысленная пара влюбленных не замечала ничего и ликовала, устранив со своего пути и старика князя Глинского, и князя Юрия Дмитровского, и князя Андрея Старицкого. Окруженные молодежью, среди пышных приемов и торжественных поездов на богомолья, великая княгиня Елена и князь Овчина были совершенно покойны и самоуверенны. Они не считали даже нужным присматриваться поближе к таким людям, как князья Шуйские.
В феврале 1538 года пышный поезд великой княгини возвратился из Можайска, где находился чудотворный образ св. Николая и куда ежегодно ездил и покойный великий князь на богомолье. Великую княгиню сопровождал Весь ее нынешний двор, всегда готовый веселиться и бражничать. Поразительна была роскошь нарядов того времени, когда все блестело золотом, серебром, жемчугом и самоцветными каменьями, начиная с обуви и кончая головными уборами. Женские одежды походили тогда на мужские, но были кокетливее и грациознее. Особенно хороши были женщины в своих меховых шапках, надевавшихся поверх расшитых узорами, ловко повязанных убрусов [19] зимою и в щегольских белых поярковых [20] шляпах летом. Летние шляпы женщины, походившие на шляпы католических кардиналов, отделывались тоже золотыми шнурами и кистями и были едва ли не самым лучшим украшением женщин. Все заботились тогда очень сильно о своей внешности и делали все, чтобы смотреться красивее. Окруженная сотнями этих щегольски одетых женщин и мужчин, великая княгиня Елена Васильевна смотрелась настоящей царицей, превосходя всех и красотою, и уменьем одеться к лицу, и женственною ловкостью. Надо всем этим молодым и беспечным людом, состоявшим из таких личностей, как князья Горбатые, Глинские, Оболенские, казалось, не было ни тучки, впереди готовились только новые пиры и развлечения…
В обычно веселом настроении разошлись эти люди вечером 2 апреля, после возвращения с богомолья, надеясь провести так же беспечно и следующий день, как проводились предыдущие. Однако во втором часу дня 3 апреля на половине великой княгини произошел страшнейший переполох.
– Беда! Беда приключилась! – вдруг раздался неистовый крик одной из боярынь, вбежавшей в покой Челядниной. – Государыня великая княгиня Богу душу отдает!
Челяднина не вдруг поняла, что ей говорят, и начала креститься, как от дьявольского наваждения.
– В уме ли ты? Что говоришь-то? – заговорила она. – Не выспалась, что ли, или что пригрезилось?
– Да иди же, говорю тебе, кончается! – крикнула прибежавшая с роковою вестью женщина.
Челяднина совсем растерялась и бросилась в постельный покой великой княгини, ровно ничего не понимая. За каких-нибудь полчаса она видела Елену здоровой и веселой, а теперь во втором часу дня уже говорят, что она умирает. Совсем это походило на сон. Она вбежала к великой княгине и увидала молодую прекрасную женщину распростертую на полу. Лицо правительницы было неузнаваемо: глаза впали и блуждали бессмысленно, вокруг них были синие крути, лицо покрылось мертвенною бледностью. Одна ее рука судорожно вцепилась в грудь, другая была около рта, и стиснутые зубы впились в ногти, по-видимому, от нестерпимой боли. Ее всю сводило в страшных конвульсиях.
– Матушка-государыня, что с тобой? – завопила Челяднина. Ответа не было. Елена не шевелилась. Челяднина коснулась до нее рукой – тело было уже почти холодно.
– Лекарей! Лекарей! – закричала боярыня и заметалась по комнате. – Феофила позовите! За князем Иваном пошлите!
– Преставилась! – проговорил кто-то из сбежавшихся в переполохе женщин.
Все вдруг оцепенели, точно пораженные громом.
Вид покойницы, положение ее тела, все ясно говорило, что она умерла в страшных конвульсиях и мучениях.
– Да Феофил-то где же? – кричала Челяднина. – Князь-то Иван где? Господи, что с нами будет!
Она хваталась в отчаянии за голову и потеряла всякую способность понимать, что нужно делать.
Не прошло и нескольких минут, как явился во дворец Шуйский. Он был угрюм и спокоен. На суровом его лице не отражалось ничего: ни ужаса, ни печали, ни смущения, точно он уже знал то, что встретит здесь. Боярыня Челяднина, метавшаяся по покою, наткнулась на князя и отступила в ужасе: что-то зловещее бросилось ей в глаза в бесстрастном выражении этого неподвижного лица.
– Не голосить надо, а скорей снарядить покойницу да предать тело земле, – сухо, не торопясь, сказал он.
Челяднина отступила от него в сторону с растерянным видом и поспешила к великому князю Ивану.
– Государыня наша матушка преставилась! – завопила боярыня, бросаясь к своему питомцу. – Сирота ты наш горемычный! Ни отца-то, ни матери нет у тебя!
– Что случилось? – раздался около нее крик, полный отчаяния, и тяжелая рука опустилась на нее. – Да говори же скорее! Говори!
Это был голос князя Ивана Федоровича Овчины. Он, как безумный, схватил сестру за плечо и тряс ее изо всей силы, требуя ответа.
– Не стало нашей государыни, не стало! – вопила Челяднина. – Осиротели мы, Ваня, голубчик! Все мы погибли!
Князь Иван, как сумасшедший, опрометью бросился к плачущему великому князю, поднял его на руки и осыпал поцелуями, обливаясь слезами.
– Матери нашей родной не стало! – продолжала вопить Челяднина. – Погубили ее злодеи! Сиротами мы остались!
И князь Иван, и малютка великий князь, и Челяднина были в отчаянии, забыли всех и все. Они бросились в покой великой княгини и бились, рыдая, у ее тела, не обращая внимания ни на кого. Едва они успели проститься с прахом великой княгини, как разнеслась весть, что тело приказано похоронить в тот же день, сейчас же, не мешкая, в Вознесенском монастыре. Всем, как полный хозяин во дворце, распоряжался князь Василий Васильевич Шуйский, сохраняя все то же холодное спокойствие.
– Это он, он, злодей, извел ее отравою! – шептала Челяднина брату.
– Ничего я не знаю, – отвечал он, рыдая. – Знаю одно, что навсегда – затмилось мое солнце красное! Чего же мне знать еще больше?
Князя Ивана Федоровича охватил никогда еще не знакомый ему леденящий душу ужас. Разом он вдруг понял, что для него потеряно всё со смертью страстно, безумно любимой женщины, и даже не пытался ни бороться, ни предпринимать мер, как будто все остальное в жизни уже не стоило ничего – ни забот, ни хлопот, ни борьбы. Как сильная, широкая и цельная натура, он не умел ничему отдаваться наполовину. Он весь был охвачен отчаянием, обливал слезами гроб великой княгини и обнимал ребенка великого князя.
– Кто извёл матушку государыню? – шептал в паническом страхе малолетний великий князь, напуганный и неожиданностью смерти, и быстрым изменением лица покойницы, и торопливостью похорон.
И, не дожидаясь ответа, он продолжал пугливо шептать:
– Шуйский? И нас изведет? Всех изведет?
