крючки. Лямки скользнули вниз по ее плечам, чашки упали, открывая плоть. Кожа под бюстгальтером была в желтых и лиловых пятнах. Хирургические швы перечеркивали груди крест-накрест, встречаясь на сосках. Бюст, достойный подруги Франкенштейна. Хорошей формы, но чудовищный по сути. Я смотрел на нее как завороженный.
— Только сильно не тискай, понял? — сказала Ванда. — Мне только что уменьшение сделали.
— Так чего тебе налить? — спросил я. — Виски будешь? У меня тут есть бутылочка отменного скотча.
Я решил, что она специально ни слова не сказала об операции, а потом подсунула мне свои отвратные сиськи, чтобы выставить меня полным придурком, но она, кажется, по-настоящему обиделась, когда поняла, что я не собираюсь ее лапать. Я уже возвращался обратно в бар, когда она, подбоченившись и злобно уставившись мне вслед, крикнула:
— Эй! Куда это ты направился, а?
Мгновение спустя, полностью одетая, она села у барной стойки и заказала коктейль «Манхэттен», который выпила в полном молчании, то и дело бросая на меня убийственные взгляды. Я начал подсчитывать вечернюю выручку, а когда наклонился, чтобы подобрать с пола оброненные монеты, услышал, как торопливо застучали каблуки и хлопнула входная дверь.
Проследив за тем, как маленький красный автомобиль огибает бухту, я пододвинул к стойке табурет, открыл новую бутылку «Кетель-1» и задумался над тем, что же творится в голове у Ванды. Крупно поговорив с бойфрендом, она приезжает в «Галеру», где безропотно сносит мои сексуальные домогательства, видимо рассматривая ни к чему не обязывающий секс с незнакомцем как месть. При этом она настолько пьяна, что мысль о том, какое отвратительное впечатление вид ее искромсанных сисек может произвести на потенциального партнера, ее даже не посещает. С другой стороны, не исключено, что со мной она только играла и весь ее гнев был притворным; однако до сих пор на Лопесе я не встречал никого, кто так виртуозно владел бы собой. Что бы она там ни задумала, я ею восхищался. Для подвыпившего баловня судьбы, разъезжающего на «порше», она справилась с ситуацией исключительно хорошо.
Стопки через три после ее отъезда на стоянку перед рестораном въехал серый «мерседес». Из него вылез крепкий бритоголовый мужик средних лет, в твидовом пальто с бархатными лацканами, и, не заглушив двигатель, направился к двери. Тут только я понял, что забыл ее запереть.
— У нас закрыто, — сказал я, когда мужик вошел внутрь.
— Да, конечно, — ответил тот, подошел к стойке и остановился напротив меня, положив руки в перчатках на прилавок.
Он смотрел на меня без всякого выражения, но от него так и веяло враждебностью. Кожа у него была бледная, с красноватыми пятнами на щеках. На верхней губе и подбородке чернела зачаточная эспаньолка с усиками из трехдневной щетины. По контрасту с мясистой мордой его карие глаза, большие и влажные, выглядели почти девичьими. Общее впечатление было на редкость отвратительным, хотя казалось, что он сознательно именно этого и добивался.
— Я Марио Киршнер. Друг Джанет, — произнес он громким и, как мне показалось, нарочито низким голосом, как будто имел в виду нечто гораздо более зловещее, к примеру: «Меня зовут Ринго. Джонни Ринго».[2]
Я не выдержал и засмеялся.
— Джанет, — сказал я. — Мы говорим об одной и той же Джанет?
— Ты знаешь, о ком я говорю.
Я был хоть и пьян, да умен. Я отлично понимал, кто такая Джанет. «Хитрая девка», — подумал я. Вслух я сказал:
— Высокая такая? Лохматый голубой свитер, рыжевато-русые волосы? Мне она сказала, что ее зовут Ванда.
— Лет двадцать назад я бы тебе все кости переломал, — сообщил мне Киршнер задумчиво. — Теперь за меня это делают адвокаты. Так больнее.
— Прежде чем позвать адвокатов, может, скажешь все-таки, что я, по-твоему, натворил?
— Ты что, блин, думаешь, я тут шутки с тобой шутить пришел?
— Погоди, давай поглядим. Ванда… То есть, прошу прощения, Джанет! Джанет приходит сюда, поцапавшись с тобой. Пьяная в стельку. Но ей так хочется добавить еще, что за халявную выпивку она выставляет напоказ титьки. От которых, прошу заметить, и питбуля стошнило бы. Я ей наливаю, она уходит. Теперь являешься ты и угрожаешь мне судебными разборками. — Я отхлебнул еще водки. — Похоже, ты прав. Да, я думаю, ты шутки шутить пришел.
Киршнер сверлил меня ледяным взглядом. И хотя ситуация казалась мне жутко забавной, я вдруг почувствовал первый укол страха.
— Ну а она что говорит? — спросил я.
— Хватит с меня твоего дерьма!
— Мужик, да я серьезно! Мне ведь интересно. Я-то знаю, что я ее не трахал. Но тебе она, похоже, сказала другое… Вот я и думаю: может, у нее своя программа? Может, она кашу заварить хочет?
— Я ведь могу ее и сюда привести. Посмотрим, как ты запоешь, глядя ей в глаза, после всего, что было.
Я поглядел в окно на «мерседес», от которого поднимался белый пар, и попытался рассмотреть смутную фигуру за запотевшим стеклом.
— Она там, снаружи? Ну так веди ее сюда! Если уж я вынес вид ее титек, то остальным меня не напугаешь.
Киршнер сграбастал меня за свитер и притянул к себе.
— Сукин сын! — сказал он, брызгая слюной.
Он еще что-то говорил, но я уже ничего не соображал. Теплые брызги его слюны на моей физиономии, исходивший от него запах лосьона или одеколона, само его физическое присутствие вызвали во мне омерзение, сравнимое по силе лишь с ощущениями человека, по руке которого ползет огромный паук, так что я перестал воспринимать его как индивида и словно бы даже выпал на мгновение из времени. Я сунул локоть ему под подбородок и стал давить назад, и, пока он вырывался, я схватил бутылку «Кетель- 1» и ударил его по макушке. Раздался глухой стук, совершенно не страшный, как будто кто-то задел головой о притолоку. Лицо Киршнера вдруг опустело, и он повалился на пол, как будто его выдернули из сети.
Теперь я знаю, что в тот момент Киршнер уже умирал от перелома черепа и субдуральной гематомы, но тогда пульс у него был ровный и никаких внешних признаков кровотечения не наблюдалось. Поэтому я решил, что через пару минут он очухается. Я подошел к окну. Ванда (урожденная Джанет Пьятковски) протерла чистый кружок на запотевшем ветровом стекле. Сквозь него я видел ее свитер, контуры прически и блестящие красные губы, сложенные буквой «о». Было ясно, что она все видела. Некоторое время — секунд двадцать, не меньше — мы с ней глядели друг на друга, и именно в эти секунды определилась вся моя дальнейшая судьба, потому что именно тогда в сознании Ванды — я никогда не думаю о ней как о Джанет или даже Брук — окончательно сложились все детали истории о ничем не спровоцированном нападении, которую она расскажет в суде, после чего окружной прокурор предъявит мне обвинение в убийстве второй степени.
Каждый раз, вспоминая те секунды, я испытываю соблазн подстегнуть свою память и убедить себя в том, что уже тогда я чувствовал, как сгущается вокруг меня судьба — плотная, белая, почти осязаемая, как взвихренное облако выхлопа от «мерседеса»; однако правда в том, что ничего подобного не было. Я гадал, что такого наговорила Киршнеру обо мне Ванда, отчего он так взбесился, и пытался понять, какая у нее могла быть корысть. Разумеется, у нее были причины злиться на нас обоих. Она могла натравить на меня своего дружка и просто так, в надежде, что мы надерем друг другу задницы. Она сидела, сложив ладони вместе и кончиками пальцев касаясь подбородка, будто молилась. Ее глаза были закрыты, губы двигались. Немного погодя она сменила позу, взяла мобильный телефон, набрала номер и заговорила в трубку. Я не беспокоился. Забыв о том, сколько выпил я сам, я был уверен, что после шести месяцев безупречной службы в «Галере» моему слову поверят не меньше, чем заявлениям женщины, от которой так разит алкоголем, что и в трубку дышать не надо. Я зажег сигарету, затянулся и выпустил дым по направлению к ней, а потом беззаботно помахал ей рукой, точнее, одними пальцами. Ванда уже закончила разговор. Наши
