поклоном вручил мне покупку. Я продолжил путь, пожертвовав по леденцу каждому из троицы сорванцов, тут же с радостными воплями припустивших вприпрыжку по мостовой, не удосужившись поблагодарить щедрого дарителя.
Квартирка наша в верхнем этаже солидного, хотя и несколько потрепанного дома на Эмити-стрит состояла из пяти комнат. Поднявшись по узкой лестнице, я открыл дверь и оказался в крохотной прихожей.
— Мама? — послышался из комнат мелодичный голос моей Сестрички.
— Нет, дорогая, — мягко ответил я. — Твой Эдди вернулся.
Рядом с дверью находился маленький пристенный столик-консоль. Я положил на него принесенный толстый том, вынул из кармана кулек с конфетами, извлек из него одну витую мятную карамелину, спрятал ее в правой руке и шагнул в гостиную.
Прежний жилец занимаемой нами квартиры, как и я, южанин, очевидно, французских корней — так сообщила нам квартирная хозяйка миссис Уитэйкер, — прибыл в Нью-Йорк с целью сколотить состояние на импорте лиможского фарфора. Менее чем через три месяца после начала своей деятельности он принужден был, однако, скрыться в неизвестном направлении и по неизвестной причине. Миссис Уитэйкер, правда, уверенно заявляла — придерживаясь наиболее вероятной версии, — что предприятие его лопнуло и бедняга сбежал от кредиторов.
Оставляя в стороне причины исчезновения прежнего жильца, можно было с уверенностью утверждать, что покинул жилище он впопыхах. Вся обстановка так и осталась в квартире. Гостиная свидетельствовала о развитом, хотя и невзыскательном, не отличающемся полетом фантазии вкусе хозяина. На стенах — раскрашенные от руки литографии на библейские темы. Окна прикрыты гардинами красного шелка. На полу — яркий красочный ковер «обюссон». У одной из стен стоит книжный шкаф розового дерева, рядом с ним — выполненная в том же стиле, из того же материала этажерка. Убранство дополняли пара кресел, напольные «дедушкины» часы, декорированные интарсией красного дерева; овальный столик-треножник и кушетка, затянутая потертой парчою. Этот последний предмет меблировки поддерживал в описываемый момент божественные, эфирные формы моей милой жены.
Она приютилась в уголочке кушетки, положив на колени альбом, над которым ее нежная ручка занесла угольный карандаш. Лицо моей дорогой супруги озарило радостное удивление, вызванное моим приходом. Я, со своей стороны, тоже удивился, как и всякий раз по возвращении домой, невыразимой прелести ее черт, по мере развития болезни переходившей в неземную красоту. Если не считать слабого румянца, оживлявшего щеки, бледность лица превосходила безупречную белизну ее простого батистового платья. Тем больше поражала глубина больших темных глаз и неуловимая улыбка, подобная лишь запечатленной великим да Винчи в его знаменитой «Джоконде».
— Эдди? Почему так рано?
— Невыносимая жара принудила меня прекратить работу и покинуть раскаленный рабочий кабинет, — ответил я, подошел к кушетке и вытянул вперед обе сжатые в кулаки руки.
— У меня сюрприз для тебя, Сестричка, — улыбнулся я. — Тебе предстоит отгадать, в какой руке у меня что-то вкусненькое.
— В этой, — без колебаний заявила она, указав на левую.
Издав возглас изумления — ведь она всякий раз угадывала правильно, — я воскликнул:
— Ах, дорогая, какой я глупец! Ну как я могу тебя обмануть, даже в такой мелочи, если наши души сплетены воедино и все мои секреты ты видишь насквозь! А вот и награда за твою проницательность. — И я принялся отлеплять от ладони подтаявший, расползающийся от жары леденец.
— Вообще-то я заметила его меж твоих пальцев, — призналась Сестричка. — Ты не слишком плотно сжал кулак, Эдди. — Она отправила сладкую липучку в рот.
— М-м-м… Вкуснотища. Большое спасибо, Эдди.
Губы мои не смогли сдержать взрыва веселости, вызванного наивной искренностью моей милой подруги. Подсев к ней на кушетку, я запечатлел на ее бледном челе нежный поцелуй.
— Как самочувствие, дорогая?
— Прекрасно. За весь день ни разу не кашлянула.
— Ничего более приятного не желал бы услышать.
Я перевел взгляд на ее альбом. Вирджиния как раз работала над графическим образом нашей милой кошечки Каттарины, растянувшейся на подоконнике распахнутого окна. Обмякшая от жары кошка замерла, закрыв глаза и склонив голову на вытянутую вперед лапу.
— Твои навыки в изобразительном искусстве совершенствуются с каждым днем, дорогая. Каттарина на твоем рисунке совершенно как живая.
— Ты серьезно? — скептически протянула Сестричка. — Мне кажется, что правая лапа выглядит комично.
Действительно, упомянутая конечность казалась на рисунке неправильно сросшейся после сложного закрытого перелома. Но я все же не нашел оснований для хулы.
— Ничего подобного. В высшей степени жизненная лапа.
— Путаница того же мнения. Говорит, что кошка моя вот-вот замурлычет.
— А где наша дорогая Путаница?
— Вышла на рынок, купить зелени к обеду. Сейчас вернется.
Едва успела Сестричка закрыть рот, как из прихожей донесся звук открываемой двери. Еще мгновение — и тетушка уже замерла в дверях гостиной; на согнутой в локте правой руке ее висела сплетенная из ивовых прутьев рыночная корзина. Как будто она ждала за сценой реплики дочери, чтобы войти и включиться в действие.
На теще моей был, как обычно, ее черный вдовий наряд, лишь на голове белел чепчик с кружевами. Широкое добродушное лицо раскраснелось от жары, на нем блестели капельки пота. Я поднялся, чтобы приветствовать матушку моей дорогой Вирджинии.
— Эдди, что случилось? — испуганно воскликнула Путаница. — Так рано вернулся…
— Не беспокойтесь, — улыбнулся я. — Ничего не произошло. — И я вкратце объяснил ей причину своего раннего возвращения.
— А вот у вас, как я вижу, действительно что-то случилось, — добавил я, пристально вглядываясь в ее возбужденное лицо.
— Как, ты ничего не знаешь? Весь рынок гудит, словно улей.
— Абсолютно ничего не знаю, — заверил я ее. — С самого утра ни с кем не общался. В конторе сидел один-одинешенек, по дороге домой лишь на минуту задержался у лотка китайца, купил для вас с Сестричкой кулечек леденцов.
— Что случилось, мама? — донеслось с кушетки.
— Убийство. Ужасное убийство!
Добрая женщина выдернула из корзины газету и протянула ее мне.
— Девочку какой-то зверь убил, изуродовал. Точь-в-точь как в прошлый раз. Ох, Эдди, и это чудовище все еще разгуливает на свободе.
Глава вторая
В руках у меня оказалась «Нью-Йорк геральд», газета, издаваемая Джеймсом Гордоном Беннетом, сколотившим себе состояние на эксплуатации самых низменных наклонностей и дурного вкуса толпы. Совершенно лишенный чувств стыда и такта Беннет смаковал скандальные, омерзительные, сенсационные детали, выпячивал в своих публикациях то, что привлекало читательскую массу. Преступление такого рода, материал о насилии и жестокости как нельзя лучше отвечали духу издаваемой им газетенки.
Подтверждение этому я нашел, глянув на первую полосу газеты. Аршинный заголовок:
УЖАСНОЕ УБИЙСТВО!
УБИТ ЕЩЕ ОДИН РЕБЕНОК!
