— Не знаю. Я не знаю, что делать, — ответила Маша. — Но как-то надо спасти эту дурочку. Угораздило же её, на скамейку к Ярославцеву сесть. Она совсем страх потеряла, вот и попалась.
— Как? Как? — Анька крутилась, крутилась на кровати. А вдруг повесится? Это же смерть? Это смерть!
Анька посмотрела на Машу, на Наташку. Хотела сказать что-то, но передумала.
Потом она встала и вышла с веранды. Пройдя по палате, спросила Любу:
— Ну как, спит?
— Спит.
— Ты что об этом думаешь, Люба?
— А что думать? Дура она, конечно, Нинка ваша. Разве можно так? Губит себя, губит. А ещё и сестру, и врача под суд подводит. Жаль её, да что сделаешь, с дурой-то…
Анька вышла из палаты, подошла к ординаторской, постояла. Потом вроде бы пошла назад. Потом снова вернулась и постучала в дверь.
— Войдите, — сказал Ярославцев. — А, это ты! Что скажешь?
— Евгений Петрович! Я просить пришла… не говорите главврачу! Не выгоняйте Нинку! Она пропадёт! Она до Горловки своей не доедет — или повесится, или сбежит… Не выгоняйте, простите её! Она после операции будет хорошо лежать — это она перед операцией вышла, как бы напоследок…
— Значит, мы вас тут лечим, мы вас тут оперируем, а вы сами всё разрушаете! Вы не цените ничего, не умеете ценить! А если бы Нинка ваша под машину попала? Кто бы под суд пошёл? Я? Нет, надо выгнать её. Чтоб другим неповадно было! Как я могу такую историю скрыть!
— Евгений Петрович, нельзя Нинку выгонять! А если она с собой покончит? Она же пропадёт… Евгений Петрович, тогда надо всех нас выгонять… мы тоже бегали…
— Кто бегал?
— Я… Стёпка… Наташка Залесская…
— Ах, так? — вместо того, чтоб пожалеть Нинку, Ярославцев, казалось, разозлился ещё больше. — Вот вас и выгоню всех — и тебя, и Акишину, и Залескую! А Степан-то чего? У него деньги откуда?
— А он мальчишкам покупал…
Иди в палату, а я сейчас приду к вам, — голос Ярославцева не предвещал ничего хорошего.
Анька прошла на свою кровать, как во сне.
— Что ты, Анька? — встревожилась Маша.
Всё, — только и могла произнести Анька… Внутри у неё было пусто.
Глава 36
Ярославцев пришёл после обеда. Молча прошёл на веранду, откинул ширму.
— Я пришёл к вам по поводу, который известен всем вам. Люба, как там Акишина, проснулась? Давай-ка её сюда.
Люба закатила кровать Нинки.
— Одна из вас — Акишина — была мной обнаружена вчера в городе, в самовольной отлучке.
Как выяснилось, ещё некоторые из вас также ходили в город. Я хочу задать вам два вопроса: первый — думали ли вы, что могло бы случиться с вами в городе? Вы могли попасть под машину, на вас могли напасть хулиганы. Во всех этих случаях сотрудники санатория могли сесть в тюрьму. Из-за ваших развлечений могли быть поломаны судьбы тех, кто спасает вас от болезни.
И второй вопрос, который я хочу вам задать — понимаете ли вы, что если вам предписано лежать, а вы встаёте на ноги, вы разрушаете себя? Вы будете выздоравливать ещё медленнее, хромать ещё сильнее, у вас будут горбы ещё больше. Государство содержит вас здесь, содержит бесплатно, чтобы вы могли лежать столько, сколько нужно. Вы не только разрушаете себя, вы плюёте на государство.
Поэтому я принимаю решение: всех нарушителей выписать из санатория досрочно, за нарушение режима. Всех! И тебя, Степан, и Акишину, и Кондрашову, и Залесскую. Завтра я всё доложу главврачу, а потом напишем письма вашим родителям, чтоб ехали за вами. А тебя, Степан, на той неделе в твой детдом отвезём.
Акишина же будет под наблюдением, до приезда матери, а потом пусть хоть вешается, хоть под поезд бросается — только дома, а не в санатории.
И Ярославцев ушёл. Сначала была тишина. Потом послышались всхлипывания Нинки, а потом голос Наташки:
— Ты! Это ты! Ты сказала про нас? — наступала она на Аньку.
— Я.
— Как ты могла? Как ты посмела?
— Я хотела Нинку спасти…
— Ты предательница! Предательница!
— Я… я не знала, как Нинке помочь… она сказала — повесится… это ведь смерть…
— Да я и не собиралась вешаться, — вдруг вставила молчащая с утра Нинка. — Это я так сделала, как раньше… я так всегда делала, когда мать меня не пускала гулять. Я в чулан залезу, и кричу, что я повешусь. Мать поплачет, а меня всё равно выпустит. Как скажешь, что повесишься — всегда помогает. Ты, Анька, зря паниковала — я бы не повесилась! Пусть этот Ярославцев зловредный сам вешается!
— Как? Как? — Анька не могла произнести не слова. Она сидела на кровати с каким-то остановившимся лицом, и даже слёз у неё не было. — Ты не собиралась? А почему ты мне… мне… не сказала…
— А ты бы тогда меня спасать не бросилась!
— Бросилась бы…
В наступившей тишине раздался голос Мариэты:
— Ду ихат лав ахчике, байц аранц хелк! — сказала она по-армянски, что случалось с ней крайне редко.
— Что? — не поняла Нинка.
— Нэ умная ты, Нинка! — перевела Мариэта.
— Что? — переспросила Нинка.
— Дура ты, Нинка! — подитожила Маша.
— Нинка-то дура, а ты, Анька, предательница! — ещё раз сказала Наташка.
В голове её молнией пронеслись несколько вещей: как мама получит письмо, как приедут родители, как будет стыдно ей перед ними. Хотя мама писала, что приедут за ней в конце июля, но ведь ещё только начало июня! И, самое главное, Славик! Славик, Славик! Я уеду, и не увижу его больше!
Наташка уткнулась носом в подушку и заплакала. Предательница, во всём виновата эта предательница!
Глава 37
«Предательница, я предательница». Эта мысль, повторялась в мозгу у Аньки, повторялась неотвязно. Вот как всё повернулось, вот какой стороной!
«Я снова… там, в школе, мне болезнь помогла, а тут — вот оно, вот, самое страшное — предательница! Как я могла? Как я не остановилась? Мне надо было только про себя говорить, а не про Стёпку, и не про Наташку. Я думала, так Ярославцев больше смилуется. А он — наоборот.
Как теперь я буду жить? Как я буду жить, когда я — предательница?»
К кровати Аньки подошёл Стёпка.
— Анька, ты чего? Не плачь! Это не предательство! А за меня не беспокойся, меня в детдоме с ранами держать не будут. Сразу в больницу, а потом я опять сюда попрошусь. Я тут уже третий раз.
