А я зачем-то пощелкал выключателем, словно надеялся на чудо, и остановился перед дверью в комнату дочери. Эта, в которую влезли через окно, мой рабочий кабинет и библиотека — проходная. Помню, как сердито сопел, сидя за компьютером, когда за спиной то и дело проносились шумные, если не сказать больше, стайки маленьких девчонок. То за куклой, то повисеть на шведской стенке или кольцах, то за губной помадой для покраски когда-то изначально белого кота, то просто так… Сейчас многое бы отдал, чтобы все это вернуть.
Дверь не открывается — разбухла от постоянной сырости. Толкаю сильнее. Поддалась, распахнулась, сильно ударившись об угол книжного шкафа. Ничего не изменилось. Да и чего могло измениться, если уезжали всего лишь на выходные? На столе фотография в рамочке — моя, еще со срочной службы, где старший сержант в сдвинутой на затылок фуражке улыбается, заметно гордясь гвардейским значком и тонкой щеточкой усов, положенных по сроку службы. Три дня до школы прапорщиков, восемь месяцев до Кабульского аэродрома.
Фотокарточка повернута так, чтобы взгляд с нее был хорошо виден с кровати. По обеим сторонам — почетный караул. Два медвежонка, подаренных на девятилетие. Один морпех, в тельняшке и черном берете, другой летчик, в комбинезоне и шлеме. Заберу… если что — ружье выкину, а медведей донесу. Хоть пешком.
За спиной шумное дыхание. Андрей, подошедший тихо и незаметно (или это я не услышал, стоя в каком-то оцепенении?), протиснулся мимо и молча сгреб игрушки. Одну осторожно погладил пальцем по пуговке пластмассового носа и молча сунул за пазуху, вторую протянул мне.
— Спасибо, Андрюш.
Не ответил. Вздохнул и вышел из комнаты. И за это спасибо — за умение молчать в нужный момент.
Забирали все. Все, что хоть когда-нибудь может пригодиться и что выкинем завтра, посчитав ненужным. Постельное белье, пахнущее сыростью и плесенью, одежду из шкафа в спальне, фотографии и старые письма. Даже сняли трубу с бани — хоть и пришлось нырять, но оставлять метровые куски нержавеющей стали посчитали глупым расточительством. Андрей порывался и печку вытащить, но слишком тяжелая, да и жадность стоило немного попридержать. Нам только дай до добычи добраться — даже черепицу с крыши сдерем. Но это уже перебор будет.
Оба компьютера уцелели, несмотря на три зимовки и постоянную влажность. Наверное их делали неправильные китайцы. Не те, что клепали радиостанции. Сын что-то покопался внутри, сняв боковую стенку, поколдовал пару раз матерными заклинаниями, и все заработало, о чем известил «Раммштайн» из колонок. Еще минут пятнадцать с паяльником и проводами, и колокольчики судовых громкоговорителей на мостике рявкнули Вагнеровским «Полетом валькирий».
«РТ-300» уходил в обратный путь. И как у каждого уважающего себя корабля, на корме красовалось название, сделанное золотой краской из найденного баллончика — «Иван Федорович Крузенштерн — человек и пароход».
ГЛАВА 10
В воздухе пахло неприятностями. Точнее — предчувствием крупных неприятностей, вплоть до беды. У мелких запах другой, чуть отдающий полынью и крапивой, а этот… Этот затхлый, но почему-то с примесью крови. Его ни с чем не спутаешь и никогда не ошибешься. Запах был везде — в улыбках попадающихся навстречу односельчан, в их вежливых расспросах и приветствиях; он сочился отовсюду, заставляя болезненно сжиматься сердце, и он же стискивал холодным обручем виски.
Это случалось и раньше, но сегодня… стоило только выйти из дома, как сразу нахлынуло, придавило и склонило к земле так, что каждый шаг давался с трудом. Приходилось делать вид, будто никуда не торопишься, а оглядываешься по сторонам только из простительного в ее возрасте любопытства. Это сейчас в тринадцать лет уже взрослая, но совсем недавно, три года назад — это еще ребенок. Вернуться? Там от мамы идет теплая волна жасмина, сменяющаяся зверобоем беспокойства за папу и Андрюшу. А от младших братьев — луговым разнотравьем. У этих бандитов даже мысли перемешались, не всегда определишь, которая чья. Но хорошие — ни страха, ни зависти, что тянут сладковато-прелой листвой. Недавно приобретенная младшая сестренка, у которой нет еще имени, — только молоком.
— Ленка, дай стрельнуть! — А вот и они, легки на помине. Четыре мушкетера, четыре буйных ветра — будущее славного Саргайского рода.
Издалека показала братцам кукиш. Не подействовало, продолжали приставать:
— Тебе что, жалко, да? А волшебной саблей можно нашу березу за один раз срубить? А возьми нас с собой на рыбалку! А Никитка Малов говорит, что ты целоваться не умеешь!
Лена остановилась и бросила в Витьку, выдавшего самую страшную тайну, подобранную с земли сосновую шишку. Да, не умеет! И что? Не с самим же Никиткой, тайным воздыхателем, учиться? Тоже вот, жених нашелся, не только стрелять не умеет, но и оружие в руках никогда не держал — родители не разрешают. Они у него пацифисты. Папа, правда, иной раз их педерастами называет, на что мама ругается, а Андрей смеется и соглашается. Наверное, так оно и есть, отец и старший брат никогда не ошибаются. Не готов защищать — значит, не мужчина.
Пацаны отстали, наверняка что-то задумали. Судя по хитрым физиономиям и взглядам, бросаемым на подаренную в день рождения шашку, сейчас проберутся в кузницу делать себе очередной меч-кладенец. Она не вмешивается — отец как-то объяснил, посмеиваясь в усы, что не запрещает, но и открыто разрешать не будет. Иначе пропадет ореол таинственности и волшебства.
Ну и пусть занимаются и тренируются. Всяко лучше, чем весенняя попытка отправиться на охоту за тваренышами с самодельными луками и кривыми стрелами. А у нее есть своя тайна, живая и от этого жуткая. И ей уже два дня. Не связан ли с ней горький запах беды? Наверное, нет, от тайны пахнет любопытством, интересом и, как это ни странно, доброжелательностью.
На воротах от старшего из стражей — болотная тина с добавлением гнилой капусты. Залепить бы все восемь картечин в ощупывающие глазки. Папа говорил: «Видишь агрессию — стреляй первой. Выживший всегда прав. Или в большинстве случаев». Но вот так просто выстрелить в живого человека? Только за мысли? Люди все-таки…
Словно что-то почувствовав, охранник побледнел и отшатнулся. А может, так оно и есть.
— Доброе утро, Леночка! — Едва уловимая прелая листва. Боится?
— Для меня — доброе. Откроете?
— Конечно. На охоту?
Издевается? Обожгла взглядом и вышла за ворота. И уже не услышала за спиной сдавленный всхлип, не увидела прижатую к лицу ладонь и наливающийся кровью багровый след от виска до подбородка. Как от плетки.
В деревне уже давно привыкли, что иногда по утрам дочь Чертобоя-старшего уходит за стену. Зачем? Ну, зачем-то ей это нужно. Может быть, поля проверяет или ловушки на них устанавливает. Иногда приносит грибы, ягоды, букеты лекарственных трав — да пусть ходит, если не боится попасть на зуб тваренышам. Не маленькая, вон — карабин наготове и шашка на боку. Дева-воительница. Ведьма! Последнее, впрочем, скорее в похвалу.
Дорога — всего лишь две узкие протоптанные стежки параллельно друг другу. И те постоянно зарастают травой, расползающейся с середины. Пусть, зато не будут скользить под ногой и раскисать после каждого дождя. Эту недавно прокашивали — жесткая щеточка стебельков похрустывает под сапогами. На обочине небольшая копешка, сметанная, пока сено еще сырое. Перегнивает, а на следующий год пойдет под вспашку вместо навоза.
