11
Это случилось в конце июля. Георг проснулся ночью в темной комнате, перевернулся, еще в полудреме, на живот и хотел положить ногу на Франсуазу. Но ее в кровати не оказалось.
Он подождал немного, но так и не услышал ни шума спускаемой воды в туалете, ни шагов на лестнице. Сколько времени прошло с того момента, как он проснулся, — несколько минут, полчаса? Может, он опять уснул и проснулся еще раз? Где Франсуаза? Может быть, ей плохо?
Георг встал, надел ночную рубашку и вышел в коридор. Из-под двери его кабинета пробивалась полоска света. Он открыл дверь:
— Франсуаза!
До него не сразу дошел смысл происходящего. Франсуаза, сидевшая за его письменным столом, повернула к нему лицо. «Как турчанка, — подумал он, — как маленькая, обиженная, растерянно-испуганная турчанка». Ему бросились в глаза орлиная горбинка на носу, затравленный и враждебный взгляд; рот был приоткрыт и напряжен, как будто она от испуга резко втянула воздух сквозь зубы. На столе лежали чертежи, тексты к которым он как раз переводил, справа и слева придавленные книгами, освещенные настольной лампой. Франсуаза была голой; одеяло, накинутое на плечи, соскользнуло на стул.
— Что это все значит, черт побери? Что ты здесь делаешь?
Идиотский вопрос. Что она делает, сидя перед его чертежами с фотоаппаратом в руках? Она положила фотоаппарат на стол и прикрыла груди руками. Взгляд ее все еще выражал испуг и неприязнь. Она не произносила ни слова. Только теперь он заметил ямочку над правой бровью.
Он расхохотался. Как будто эту ситуацию можно было исправить смехом, подобно тому как раньше, во время раздоров со Штеффи и Ханной, он трусливо искал убежища в удивленно-растерянном смехе. Ситуация была совершенно абсурдной — такого просто не бывает! Во всяком случае, с ним, с Георгом. Но смех ничего не исправил. Он вдруг почувствовал усталость, в голове было пусто, а от смеха уже заболели мышцы рта.
— Пошли спать.
— Я еще не закончила.
Франсуаза снова повернулась к чертежам и взялась за фотоаппарат.
— Что?..
Ситуация все еще была абсурдной, голые груди Франсуазы выглядели странно неприлично, а ее голос приобрел по-детски резкую звонкость. Георг вырвал у нее из рук фотоаппарат, швырнул его об стену, схватился за крышку стола и сбросил ее с тумб. Настольная лампа, упав на пол, погасла. Георгу захотелось изо всех сил встряхнуть Франсуазу, ударить ее. Но вместе со светом погасла и его ярость. В темноте, ничего не видя, он сделал шаг наугад, споткнулся обо что-то, опрокинул одну из тумб стола, упал на пол и больно ушиб ногу. Тут он услышал плач Франсуазы. Он потянулся к ней на ощупь, хотел обнять ее. Но она стала отбиваться и брыкаться, что-то бормоча сквозь слезы и приходя все в большее неистовство. Потом рухнула вместе со стулом на стеллаж с книгами.
Все вдруг мгновенно стихло. Георг с трудом поднялся на ноги, включил свет. Она, согнувшись, неподвижно лежала перед стеллажом.
— Франсуаза!
Георг склонился над ней, ощупал ее голову в поисках раны, но, не найдя никаких повреждений, поднял ее и отнес на кровать. Когда он, сходив за тряпкой и миской с водой, вернулся в спальню, она уже пришла в себя и смотрела на него с полуулыбкой. Он присел у кровати.
Все тот же детский голосок, только теперь жалобный и просящий:
— Прости меня, пожалуйста! Я не хотела причинить тебе боль, я не хотела этого делать, к тебе это не имеет никакого отношения, я так люблю тебя, так люблю тебя! Не сердись на меня, я не виновата, они заставили меня, они…
— Кто «они»?
— Обещай мне, что не наделаешь глупостей! Какое нам дело до этих вертолетов, до…
— Черт побери, ты объяснишь наконец, в чем дело?
— Мне страшно, Георг! — Она выпрямилась и прижалась к нему. — Обними меня! Крепче! Еще крепче!
Наконец она начала рассказывать. До Георга постепенно доходило, что вся эта история действительно имеет отношение к нему и к ней, к реальному Георгу и к реальной Франсуазе, что она стала частью его и ее жизни, как его дом и машина, его контора в Марселе, его переводы и проекты, его любовь к Франсуазе, его ежеутреннее пробуждение и ежевечернее погружение в сон. Франсуаза предполагала, что они уже выбрали его своим объектом, когда отправили Булнакова и ее в Пертюи.
— Кто «они»? Польские спецслужбы, КГБ — откуда я знаю! Они арестовали моего брата и отца тогда, сразу же после введения военного положения,[13] и с тех пор я на них и работаю. Моего отца они выпустили, но сказали, что в любой момент могут его опять посадить, если я вздумаю… А брат… — Она закрыла лицо руками и заплакала. — Они говорят, что его жизнь в моих руках, что смертный приговор уже подписан, а будет ли удовлетворено прошение о помиловании… Он был сторонником открытого сопротивления и бросил в милицейскую машину бутылку с «коктейлем Молотова», когда милиция разгоняла народ на площади перед университетом. Я думаю, эта был единственный случай во всей Польше… И в машине сгорели два человека… Он… он… я очень люблю брата, Георг! С тех пор как умерла мама, у меня не было человека ближе, чем он, пока… — она всхлипнула, — пока я не встретила тебя…
— И чтобы вытащить брата из тюрьмы, ты хотела отправить за решетку меня?
— Но все ведь шло хорошо. Ты счастлив, я тоже, какое нам дело до этих вертолетов? Скоро они получат все, что хотели, и помилуют моего брата, а нас оставят в покое… Ты спрашивал меня, хочу ли я остаться с тобой. Очень хочу! Я уже не могу без тебя, я хочу всегда быть с тобой, просто я… Ты понимаешь теперь, почему я тогда не могла просто сказать «да»? Ну пожалуйста, прости меня!
Опять детский голос и соответствующее выражение лица: испуг — потому что она совершила нехороший поступок, исполненное надежды ожидание — потому что она ведь только что попросила прощения, и обида — потому что он не торопился погладить ее по головке.
— Почему ты так уверена, что они оставят тебя в покое, когда получат все, что им нужно?
— Они мне обещали. И что отца отпустят, тоже обещали и сдержали слово.
— Потому что ты вряд ли стала бы на них работать, если бы они его не сдержали. А сейчас они помилуют твоего брата и заменят ему смертную казнь на пожизненное заключение, и ты будешь работать на них дальше, чтобы они дали ему пятнадцать лет, а они будут торговаться с тобой за каждый год. И что ты сможешь сделать?
Она не отвечала, по-прежнему глядя на него с обидой. Он на секунду задумался, что-то подсчитывая про себя:
— Конечно, они должны будут тебе что-нибудь предложить, чтобы у тебя был стимул работать на них. Скажем, три года тюрьмы для него — за один год твоей работы. Так что как минимум еще пять лет ты будешь у них на крючке. А ты — отличный кадр, бегло говоришь по-французски, знаешь страну и людей, к тому же ты у них под контролем. Сколько лет ты прожила во Франции до того, как они тебя завербовали?
— Ты говоришь как на допросе! Я не хочу разговаривать с тобой в таком тоне.
Он сидел выпрямившись, сложив руки на животе и глядя на нее деловым, сосредоточенным взглядом.
— А вместе с тобой они сажают на короткий поводок и меня… Когда кончится эта история с вертолетом, начнется другая, какой-нибудь невидимый для радаров самолет-разведчик, или система наведения, или новый бомбовый отсек — да мало ли… К тому же… проработав какое-то время на них, я и без тебя автоматически попадаю в их лапы… Ты этого хочешь? Ты хочешь такой жизни?..
— Мы не так уж плохо живем. Мы вместе, у нас есть прекрасный дом, деньги… А то, что ты теперь все знаешь, совсем необязательно знать другим. Почему мы не можем плюнуть на все и жить как жили? Разве ты не был счастлив все это время?
