во мне есть отличный человек, который иногда спит. Ты его люби и не укоряй, Соня».
В пылу ссоры, разгоревшейся чуть ли не сразу же по написании этих строк, Толстой пришел в ярость и попытался вычеркнуть их. В самом низу исчерканной страницы сохранилась приписка, сделанная рукой Софьи Андреевны: «Я заслужила эти несколько строк нежности и раскаяния, но в минуту гнева он отнял их у меня, я даже не успела их прочитать».
Лев Николаевич в семейной жизни оказался тираном, не выносящим возражений и не переносящим неповиновения. Жить с таким человеком, разумеется, было тяжело. Конечно же, Софье Андреевне хотелось каким-то образом защититься от деспотизма, противостоять ему, сохраняя за собой пусть и сильно урезанное право на самостоятельность. Она была умной и образованной женщиной, воспитанной в европейских традициях, весьма и весьма далеких от патриархальных традиций времен «Домостороя», предписывающих жене во всем повиноваться своему мужу.
Софья Андреевна нашла оригинальный способ защиты — она примерила на себя роль жертвы, вжилась в нее и, раз подняв знамя жертвенной любви, уже никогда больше не опускала его. Софья Андреевна жертвовала собой убежденно и со вкусом. Надо признать, что она интуитивно избрала наилучшее оружие, против которого ее муж оказался бессилен. Жертвенная любовь опутывала его по рукам и ногам, сдерживала, сковывала, и не было никакой возможности отделаться от этого навязчивого чувства, нельзя было одолеть его. Воистину, тот, кто добровольно приносит себя в жертву, становится непобедимым.
Время от времени Льва Николаевича станет посещать желание спасаться бегством, бежать куда глаза глядят, лишь бы подальше от дома, от семьи, от жены. Однажды, на закате жизни, он решится осуществить свое намерение и покинет Ясную Поляну в поисках долгожданного покоя. Вслед за ним отправится письмо жены, пропитанное той же приторно-вязкой патокой, которая заполнила весь дом. Дом, когда-то бывший родным, а теперь такой чужой и опостылевший.
«Левочка, голубчик, вернись домой, милый, спаси меня от вторичного самоубийства, — писала жена. — Левочка, друг всей моей жизни, всё, всё сделаю, что хочешь, всякую роскошь брошу совсем; с друзьями твоими будем вместе дружны, буду лечиться, буду кротка, милый, милый, вернись, ведь надо спасти меня, ведь и по Евангелию сказано, что не надо ни под каким предлогом бросать жену. Милый, голубчик, друг души моей, спаси, вернись, вернись хоть проститься со мной перед вечной нашей разлукой.
Где ты? Где? Здоров ли? Левочка, не истязай меня, голубчик, я буду служить тебе любовью и всем своим существом и душой, вернись ко мне, вернись; ради Бога, ради любви божьей, о которой ты всем говоришь, я дам тебе такую же любовь смиренную, самоотверженную! Я честно и твердо обещаю, голубчик, и мы всё опростим дружелюбно; уедем, куда хочешь, будем жить, как хочешь.
Ну прощай, прощай, может быть, навсегда.
Твоя Соня.
Неужели ты меня оставил навсегда? Ведь я не переживу этого несчастья, ты ведь убьешь меня. Милый, спаси меня от греха, ведь ты не можешь быть счастлив и спокоен, если убьешь меня.
Левочка, друг мой милый, не скрывай от меня, где ты, и позволь мне приехать повидаться с тобой, голубчик мой, я не расстрою тебя, даю тебе слово, я кротко, с любовью отнесусь к тебе.
Тут все мои дети, но они не помогут мне своим самоуверенным деспотизмом; а мне одно нужно, нужна твоя любовь, необходимо повидаться с тобой. Друг мой, допусти меня хоть проститься с тобой, сказать в последний раз, как я люблю тебя. Позови меня или приезжай сам. Прощай, Левочка, я всё ищу тебя и зову. Какое истязание моей душе».
Чьей душе выпало больше истязаний — вопрос спорный и неоднозначный. Однако до этого письма должно пройти еще почти полвека. Пока что, в 1863 году, Софья Андреевна только начинает жертвовать собой во имя «милого друга Левочки».
Покончив с изданием журнала «Ясная Поляна» и отдав издателю «Казаков», Толстой стал думать о новой работе. Он испытывал «силу потребности писать» и поначалу подумывал о второй части «Казаков», но вскоре увлекся мыслью о написании романа о декабристах. Погрузился в чтение материалов, посвященных этому вопросу, ездил в Петербург, чтобы своими глазами увидеть место заключения декабристов и место их казни, искал знакомства с оставшимися в живых декабристами. Толстой очень высоко ценил декабристов как людей, пострадавших за верность своим идеалам, исповедовавших принципы свободы и равенства, стремившихся к свержению деспотической власти, но спустя какое-то время разочаровался в них и решил историю декабристов заменить предысторией — написать роман о времени, непосредственно предшествовавшем декабрьскому восстанию 1825 года.
Он начал свое повествование с 1805 года, и сделал это не случайно. Знакомясь с прошлым декабристов, Толстой обнаружил, что почти все революционеры участвовали в войне с Наполеоном и что именно во Франции, где они оказались в конце военной кампании, будущие декабристы набрались либеральных идей. Захотелось писать о 1812—1814 годах, эпохе относительно близкой, но в то же время уже далекой. Писать же о том времени, о патриотической войне, закончившейся победой России, в отрыве от позорной войны 1805 года, было невозможно. Толстой так и поступил. Несомненно, на его выбор повлияло и то обстоятельство, что нviкто из русских писателей до тех пор к этому периоду почему-то не обращался. Первым быть всегда приятно.
«Как только Дев Николаевич начал свою работу, так сейчас же и я приступила к помощи ему, — вспоминала Софья Андреевна. — Как бы утомлена я ни была, в каком бы состоянии духа или здоровья я ни находилась, вечером каждый день я брала написанное Львом Николаевичем утром и переписывала все начисто. На другой день он все перемарает, прибавит, напишет еще несколько листов — я тотчас же после обеда беру все и переписываю начисто. Счесть, сколько раз я переписывала “Войну и мир”, невозможно. Иные места, как, например, охота Наташи Ростовой с братом и ее посещение дядюшки, повторявшего беспрестанно «чистое дело марш», были написаны одним вдохновением и вылились как нечто цельное, несомненное... Иногда же какой-нибудь тип, или событие, или описание не удовлетворяли Льва Николаевича, и он бесконечное число раз переправлял и изменял написанное, а я переписывала и переписывала без конца».
Жена выступала не только в роли переписчицы, но и в роли домашнего советчика, порой превращавшегося в цензора: «Помню, я раз очень огорчилась, что Лев Николаевич написал цинично о каких-то эпизодах разврата красавицы Елены Безуховой. Я умоляла его выкинуть это место; я говорила, что из-за такого ничтожного, малоинтересного и грязного эпизода молодые девушки будут лишены счастья читать это прелестное произведение. И Лев Николаевич сначала неприятно на меня огрызнулся, но потом выкинул все грязное из своего романа...»
Софья Андреевна полностью погрузилась в новую для нее деятельность, имя которой было Служение Гению, и весьма преуспела на этом поприще. Не потому, что была женой писателя, а благодаря своему вдумчивому, неравнодушному, трепетному отношению к творчеству мужа. «Часто я спрашивала себя: почему Лев Николаевич такое-то слово или фразу, казавшиеся совершенно подходящими, заменял другими? — писала она. — Бывало так, что корректурные листы, окончательно посланные в Москву для печатания, возвращались и переправлялись; а то телеграммой делалось распоряжение такое-то слово — иногда одно слово — заменить другим. Почему выкидывались целые прекрасные сцены или эпизоды? Иногда, переписывая, мне так жаль было пропускать вычеркнутые прекрасные места. Иногда восстановлялось вычеркнутое, и я радовалась. Бывало, так вникаешь всей душой в то, что переписываешь, так сживаешься со всеми лицами, что начинаешь сама чувствовать, как сделать еще лучше: например, сократить слишком длинный период; поставить для большей яркости иные знаки препинания. А то придешь с готовой, переписанной работой к Льву Николаевичу, укажешь ему на поставленные мной кой-где в марзанах знаки вопроса и спросишь его, нельзя ли такое-то слово поставить вместо другого или выкинуть частые повторения того же слова или еще что-нибудь».
На замечания Толстой реагировал по-разному, в зависимости от настроения. «Дев Николаевич объяснял мне, почему нельзя иначе, иногда слушал меня, даже как будто обрадуется моему замечанию, а когда не в духе, то рассердится и скажет, что это мелочи, не то важно, важно общее и т. д.».
Но тем не менее творческий тандем, или, если угодно, симбиоз, сложился наилучшим образом. Он увлеченно творил, а она обеспечивала ему необходимые условия для творчества, освободив от всех забот, помногу раз переписывала написанное и даже занималась редактированием в тех пределах, в которых ей было доз -волено это делать.
