пренебречь воинской службой? Да ничего она не потеряла бы! Напротив — нескольких своих подданных сделала бы счастливыми — самого Алешу, мать Алеши, Петра Ильича…
«Он же писал о том, что хочет поступить ко мне в услужение», — кстати, вспомнил Чайковский, и его желание помочь незнакомцу усилилось. Без Алеши приходилось тяжело. Надо было самому вникать во множество мелочей, засорять память никчемными сведениями, тратить больше трудов в удовлетворении обычных ежедневных потребностей, а это все раздражало. Он дважды пробовал нанимать слуг. Брал их по рекомендации знакомых, которым доверял, но оба кандидата пришлись не ко двору. Один оказался непроходимо туп, и к тому же нечист на руку, а второй вечно шмыгал носом и не любил мыться. А Василий Андреевич, если судить по письму, натура одухотворенная и тонко чувствующая. Вдруг ему удастся заменить Алешу кем-то похожим?
Анатолий Ильич не удивился внезапному и довольно позднему визиту брата.
— Опять она? — спросил он, думая, что Петру Ильичу вновь досаждает Антонина Ивановна.
— Нет, Толя, со мной все нормально, — отвечал слегка запыхавшийся брат, только что поднявшийся бегом по лестнице. — Я хочу знать — нет ли у тебя знакомых в Воронежском полицейском управлении?
— Надворный советник Стоиков, Леонид Аристархович, — тут же ответил Анатолий. — Мы вместе кончали училище.
— Я могу телеграфировать ему, сославшись на тебя? С просьбой срочно найти в Воронеже одного человека?
— Можешь, но…
Петр Ильич уже сидел за рабочим столом брата и писал телеграмму. Тремя минутами позже Антон, слуга Анатолия, отправился на почтамт, а Петр Ильич принял немного коньяку, чтобы успокоиться и рассказал брату о несчастном Ткаченко.
Надворный советник Стоиков оказался дельным человеком — в считанные часы отыскал в Воронеже Василия Андреевича Ткаченко и телеграфировал в Москву. Обрадованный Чайковский послал ему денег на дорогу и пригласил приехать в Москву.
И, конечно же, рассказал о своем участии в судьбе несчастного молодого человека в очередном письме к Надежде Филаретовне.
Та предостерегает: «При всем умилении, какое я чувствую, думая о Вашем поступке, я тем не менее очень боюсь, чтобы Вам не досталась тяжелая обуза в лице этого молодого человека. Очевидно, это натура экзальтированная, нервная, а с такими субъектами бывает ужасно трудно нянчиться. Простите, дорогой мой, что я как будто хочу охладить Ваше беззаветно доброе и сострадательное отношение к каждому страждущему, но Вы мне ближе, чем этот юноша, и я боюсь за Вас. Спасти его от смерти и дать ему средства к жизни очень хорошо, но брать на свое попечение опасно».
Ответ Василия Андреевича неприятно поразил Чайковского. Он ждал благодарностей, а вместо них нарвался на отповедь. Ткаченко писал: «Напрасно Вы, Петр Ильич, беретесь уверять меня в существовании добродетели. Я успел убедиться, что добродетель в людях иссякла. Как бы Вы не старались, Вам все равно не удастся доказать мне, что стоит жить на свете». Он также писал, что в деньгах, которые ему послал Чайковский, он не нуждается и прекрасно обойдется без них.
Заканчивалось письмо неожиданным обещанием приехать в Москву и выслушать Чайковского. Выглядело это так, словно Василий Андреевич оказывал ему великую милость.
«Что он себе возомнил?» — подумал Петр Ильич и дал себе слово, что не станет разговаривать с Ткаченко, если тот и в самом деле вздумает явиться к нему, а сразу же укажет тому на дверь. Хватит с него и одной ненормальной — Антонины Ивановны!
— Здравствуйте, Петр Иванович! Я тот самый Василий Андреевич Ткаченко!
Выставить вон человека с такими большими глазами, доверчиво смотрящими на него, таким нежным, прямо юношеским румянцем на щеках оказалось решительно невозможно. Он принял у гостя пальто и шапку и усадил его пить чай. Василий Андреевич так стеснялся, что пришлось взять его за руку и чуть ли не силой вести в гостиную.
Пока Сеня, сын дворничихи, временно взятый на место Алексея в Москве, возился с самоваром, Василий Андреевич сидел на стуле и премило смущался. За чаем понемногу освоился и начал рассказывать о себе.
С раннего детства он рос натурой артистической, жадно искавшей в жизни красоту. Семейная обстановка его была ужасной — отец-деспот, мать-истеричка, тупые, ограниченные сестры и братья. В семье царили невообразимая нравственная распущенность вкупе с жестокостью и насилием. Несчастный Вася, все детство которого было бесконечным страданием, никак не мог пристроиться в жизни, испытывая всегда и повсюду везде неудачи и горести, и в результате решился на самоубийство.
Чайковский смотрел на горемыку и чувствовал, как душа его наполняется состраданием и симпатией к Василию Андреевичу.
— Куда только не бросала меня жизнь — даже кондуктором при железной дороге довелось побывать. Представляете, Петр Ильич, каково с моей болезненной застенчивостью билеты у публики проверять и с безбилетниками спорить?!
Одет Василий Андреевич был опрятно, но бедновато. Руки имел ухоженные, благородные.
Порой выказывал странноватые суждения, вроде того, что избрал для себя музыкальное поприще, потому что любит услаждать слух пением птиц, но Петр Ильич отнес это за счет действия коньяка, которым он угостил приятного юношу после чая.
Кстати говоря — в услужение Чайковскому Василий Андреевич более не рвался. Наоборот — сообщил, что «устал от вечного халдейства в официантах».
— Мы поступим следующим образом, — решил Чайковский в заключение. — Я отдам вас, Василий Андреевич, на это полугодие в консерваторию, а там будет видно. Деньгами я вам помогу на первых порах, чтобы вы смогли устроиться в Москве.
— Ох, Петр Ильич! — молодой человек аж засветился изнутри, словно лампадка. — Как же я вам благодарен! Благодетель вы мой! Господь послал вас мне в награду за терпение!
Бросился было целовать благодетелю руки, но был вовремя остановлен и усажен на место.
— А о деньгах не беспокойтесь, умоляю вас! У меня еще осталось из тех, что вы, Петр Ильич, на дорогу мне высылали! Я на них два, если не три месяца, протяну. Много ли мне надо?
«Какая честная, искренняя и благородная душа, — умилился Петр Ильич. — Чистая душа».
Ткаченко поселился в дешевых меблированных комнатах где-то на Басманной и начал заниматься в консерватории. Учился он усердно, целыми днями просиживал за инструментом, но успехами своего благодетеля не порадовал. Напротив — во время одной из встреч с Чайковским устроил ему настоящий скандал. Ни с того ни с сего стал кричать, что Петру Ильичу нечего рассчитывать на благодарность с его стороны, поскольку он прекрасно понимает, ради чего Петр Ильич оказал ему содействие и помощь.
— Вы хотите заслужить репутацию благотворителя! Хотите, чтобы о вас много говорили, как о дамах, занимающихся благотворительностью ради моды! — кричал сквозь слезы Василий Андреевич. — Знайте же, что я желаю быть жертвой вашей слабости к популярничанию, и не смейте надеяться, что я стану считать вас своим благодетелем!
«Я отвечал ему очень холодно, что предлагаю ему учиться, как он того хотел, как можно усерднее и вовсе не думать о том, зачем и как я взялся помочь ему в этом деле. Что касается его подозрений, то сказал ему, что мне совершенно все равно, чем он объясняет мои поступки, и что разуверять его я не имею ни времени, ни охоты; что же касается того, что он не считает себя обязанным быть мне благодарным, то даю ему полную свободу и в этом отношении. Затем сказал ему. что уезжаю, что видеться с ним не буду, и просил его вообще обо мне не думать, а думать лишь единственно о своем учении», — писал Чайковский об этом досадном инциденте баронессе.
Баронесса фон Мекк выскажется на сей раз довольно резко: «Насчет Вашего protege Ткаченко, простите меня, милый друг мой, скажу Вам, что он мне очень, очень не нравится и что я бы ему дала совсем другой ответ. Ваш слишком возвышен, слишком великодушен для такой дрянной натуры, а я бы ему дала ответ самый логичный: он не хочет быть жертвой, я не считала бы себя вправе навязывать ему такое положение и предоставила бы ему самому заботиться о себе. Это, во-первых, человек без сердца, потому что, если бы оно у него было, он бы не мог, если бы даже и хотел, не быть благодарным. Во-вторых, человек, должно быть, без всякого образования и нравственных понятий, а начитавшийся всяких книжек и
