Правда, надо отдать Владимиру должное, он ни разу в жизни не просил у нее денег. Интересно — почему? Считал зазорным? Боялся, что откажет? Не мог поступиться гордостью? Теперь ей уже не узнать ответа. Да и не важно.
Если бы Владимир пораньше расстался с холостяцкой жизнью, его судьба могла сложиться иначе. Женское общество облагораживает мужчин, это неоспоримый факт. Но, к сожалению, брат женился очень поздно, в прошлом году, когда никто уже не в силах был отвратить его от пьянства и наставить на истинный путь.
Бедный папа, он так радовался детским успехам Владимира. Предсказывал ему большое будущее, грандиозную карьеру. Ею он никогда так не восхищался, но зато мнением ее очень дорожил, что да, то да.
Все-таки безумно жаль покидать этот дом, в котором все было устроено так, как ей хотелось. Но содержание его обходится недешево, да и вырученные деньги оказались весьма кстати — удастся погасить большую часть Колиных долгов.
Коля не хотел брать этих денег, но она была непреклонна, и ему пришлось согласиться. С условием, что он вернет ей долг после продажи Копылова.
Он все тот же наивный мальчик — верит, что его злосчастное имение можно продать с выгодой. Не понимает или же не хочет понимать, как в действительности обстоит дело.
Вряд ли ему удастся выручить за Копылов сумму, хотя бы равную стоимости дома на Рождественском бульваре.
К черту Копылов, не хочется больше думать о нем!
Лучше смотреть на огонь. Вдруг саламандре надоест прятаться? Ей сейчас так нужен какой-нибудь хороший знак, какое-нибудь счастливое знамение…
— Как себя чувствует Владислав? — спросила она, когда молчать надоело.
— Спасибо, хорошо, — ответила Юлия. — Катар на время оставил его в покое, и он радуется жизни, словно ребенок.
Пахульский всегда умел радоваться жизни. Весьма ценное качество и, увы, очень редко встречающееся в людях. Юлии с ним было хорошо.
— Почему же Владислав не приехал с тобой? — удивилась баронесса. — Он чем-то занят?
Обычно Юлия приезжала к ней вместе с мужем.
— Я намеренно явилась к тебе без него, — ответила Юлия. — Так надо.
Снова молчание. Сколько же можно!
— Может, хватит намеков? — баронесса фон Мекк нахмурилась. — Я тебе не гимназистка, чтобы меня интриговать. Говори, если тебе есть что сказать!
— Есть, — подтвердила Юлия. — Я хотела…
— Ну же!
— Новости таковы, мама! Владислав вчера вечером неожиданно разоткровенничался и рассказал мне очень много неожиданного о лучшем из твоих друзей…
«Милостивый государь Петр Ильич!
Надо Вам сказать, что я не умею отделять музыканта от человека, и даже в нем, в служителе такого высокого искусства, я еще более, чем в других людях, ожидаю и желаю тех человеческих свойств, которым поклоняюсь. Если же, напротив, в музыканте нет человека, то его сочинения, чем лучше они в музыкальном отношении, тем больше производят на меня впечатление обмана, лицемерия и желания эксплуатировать наивных людей.
На днях из случайного разговора я узнала об Вас много недостойного. Об Вас насказали мне таких ужасов, что я пришла в отчаяние. Это отзывы наших друзей, а им можно верить. Поверьте мне на слово, что как бы я ни любила кого-нибудь, но никогда не бываю ослеплена. Вследствие открывшихся обстоятельств, забудьте, Петр Ильич, Ваше знакомство со мной.
Я сегодня не в состоянии говорить в мажорном тоне. Извините меня, Петр Ильич, за все мои выражения, слезы подступают к горлу. Мне очень больно, Петр Ильич, сердце как будто перестает биться, и хочется умереть, ведь мы с Вами навеки расстаемся.
Желаю Вам всего хорошего.
Надежда фон Мекк.
PS. Будьте уверены, Петр Ильич, что я умею молчать о чем следует».
Антонина Ивановна попыталась навязать Чайковскому очередного бастарда, рожденного ею невесть от кого, и, конечно же, потерпела крах.
Однако успела изрядно потрепать нервы своему «милому Петичке». Годы «тяжких мытарств и всяческих унижений» закалили Антонину Ивановну — теперь ее приходилось в полном смысле этого слова выпихивать взашей, другого обращения «несчастная женщина» не понимала.
Алексей, как всегда, оказался на высоте. Вежливо, но твердо, взял ее под руку, увлек за собой, внимательно слушая новую выдумку про сватовство некоего почтенного генерала-вдовца (в душе Антонина Ивановна всегда отдавала предпочтение военным) — и вот уже за курносой гадиной захлопнулась калитка.
Чайковский с тоской подумал о старинных рыцарских замках с высокими каменными стенами, глубоким рвом, подъемным мостом и бдительными стражами у ворот… Вот где был покой!
Антонина Ивановна обещала навещать его.
И он знал, что она непременно сдержит свое слово.
Гадина, одним словом. Испытание, ниспосланное ему свыше за все его прегрешения.
Вдруг словно пелена упала с глаз его. Чайковский вдруг понял, что в глазах Надежды Филаретовны он выглядит столь же докучливым субъектом! Наглецом, добивающимся общения, в котором ему настойчиво отказывают.
Уподобиться Антонине Ивановне? Нет, невозможно!
Он поклялся всем самым дорогим для него, что не напишет более ни строчки баронессе фон Мекк, если не получит от нее ответа.
Четыре письма написал он ей. Четыре совершенно разных письма.
В первом он недоумевал.
Во втором просил объяснений.
В третьем делал вид, что ничего не произошло. Обычное письмо, каких уж сотни были написаны между ними.
В четвертом он просил простить его, хоть и не понимал, в чем заключалась его вина перед ней и, судя по всему, вина великая.
Она не отвечала на письма, но и не возвращала их нераспечатанными, как поступал он с письмами Антонины Ивановны.
Она хранила молчание.
Он брал с нее пример.
В период черной меланхолии Чайковский пишет оперу «Пиковая дама», которая была заказана ему дирекцией императорских театров. Два года он раздумывал — браться или нег, и все же взялся. Взялся, несмотря на то что жизнь не радовала его в то время. Петр Ильич сам признавался в письме к композитору Глазунову: «Переживаю очень загадочную стадию на пути к могиле. Что-то такое совершается внутри меня,
