издательстве НИИ Информатики, что Мотя начал ходить в садик, но сейчас лето, и они сняли в Михалково дачу на июль и август. Мотя жался к Инге, обхватив выше коленки ее красивую ногу, а расцепить руки и протянуть мне одну из них, отказался. «Он у нас застенчивый», — оправдывалась Инга, в то время как Саша, дожевывая утренний бутерброд, пробурчал: «Разбаловали парня, не иначе». «Вы извините, Даниил, — сказала Инга, — но мы должны поторопиться. Иначе пропустим автобус до Сокола и Саша опоздает на прием в поликлинику». «Не обращайте на меня внимание!» — крикнул я им вслед. «Заходите вечерком! Посидим, попьем чайку-коньячку, — обернулся Саша. — Часов в девять вернусь из Москвы!» И милое семейство заторопилось в сторону шоссе. Странная штука, но впервые за мое знакомство с Ирочкой я думал о другой женщине со звонким, как высокие ноты ксилофона, именем Инга. Впервые в жизни я позавидовал, что меня не провожает к автобусу молодая красивая женщина, моя жена, и мой трехлетний сын Мотя. Я обманываю себя, заставляя повторять все три имени: Саша, Инга, Мотя. Я отвлекаю себя от воспроизведения в памяти тогдашнего портрета Инги, наслаивая на него фотоснимок Саши: длинный, субтильный, очкастый, черноволосый с намечающимися залысинами. Тридцати-тридцатитрехлетний молодой эскулап, обремененный многочисленными пациентами и утомительными совместительствами. И фотопортрет Моти: упитанный русоволосый и голубоглазый малыш, прижимающий к груди коричневого плюшевого мишку. Наслаиваю портреты мужа и сына, зафиксированные памятью. Но портрет Инги ярче, отчетливее: длинные светлые волосы с желтизной («Ромашка, конечно!»), фиолетовые глаза, узкие запястья, развитый таз, высокий подъем стройных ног, чуть испуганная улыбка с ямочками около уголков рта. Как будто бы я коснулся чего-то недоступного мне до этого. Как будто бы это меня провожали к автобусу жена и сын, торопясь по тропинке, бежавшей между овсяным полем и лесом.
Я обманываю себя до сих пор, хотя прошло около полувека, что любил одновременно двух женщин: Ирочку и Ингу. Или русский глагол любить светится по-разному в соседстве с разными словами и разными обстоятельствами? Как хамелеон, который приобретает разные цвета в зависимости от цветового свечения соседних предметов или декораций? Ведь хамелеон не притворяется. Он светится по вере своей в истинный цвет. Ирочка была моей королевой, моей восторженной страстью, неугасающим желанием, родником, из которого хотелось пить, а, напившись, ощущать жажду снова и снова. Ирочка не вписывалась ни в какой быт. Все окружающее для нее было лишь временной декорацией: гостиница, улица, театр, буйная вечеринка, березовая роща, газета, закордонная модная книга или эротический журнал «Playboy». Всяческие случайности падали к ее ногам, не став даже кроем ко времени примерки. Она перешагивала через жизнь, как перешагивает осень сброшенную желтую листву или зима — упавшее с неба снежное платье. Нас она держала при себе, ну хотя бы в роли одежды, пластинок, рабочих муравьев, источников духовной дружбы и любовных утех. Пожалуй, в Ирочке не было тепла, а были жар и холод. Она сжигала или замораживала. Не было тепла и покоя.
Не за теплом ли я после ужина пошел в дальнюю избу к милому семейству Осининых (Саша, Инга и Мотя)? На мой стук открыл Саша. Я принес бутылку муската «Красный камень». Этот коллекционный крымский мускат я купил из-под полы у бармена ресторана «Изба» в Архангельском, сбегав туда после работы в березовом лесу. «Это для тебя, Инг! — крикнул Саша, наверняка, насмехаясь над моим мещанским выбором. — Моя жена любит сладкие вина. Как вы угадали?» Я хотел сказать ему, что я просто надеялся сделать Инге приятное, но промолчал. Видно было, что Саша следует собственным представлениям о жизни, не принимая в рассуждение чужие. «Да, я люблю мускаты! Особенно „Красный камень“. Как вы угадали, Даня?» — Инга произнесла мое имя так естественно, как будто мы были знакомы с детства, выросли на одной улице. «Честно говоря, я не угадывал. Так совпало. Я попросил у бармена что-нибудь хорошее, и он предложил „Красный камень“. „А я навещал сегодня на дому старую генеральшу — давление разыгралось, и она достала из буфета заветную бутылочку. Знает мой вкус. Сейчас попробуем“. Саша пошел на кухню открывать бутылки. Инга была явно смущена простодушием Саши: „Не подумайте, Даня, что он берет взятки“. „Я так и не думаю, — ответил я. — Мне тоже иногда приносят подарки. Я отказываюсь. Наверно, зря. Дело в том, что подарки приносят чаще всего родители хороших учеников“. Саша вернулся из кухни с подносом. На подносе стояла бутылка с коньяком и другая с мускатом. И стаканы». «Ты не помнишь, Инг, куда мы засунули плитку шоколада?» — спросил Саша. «Да, шоколад!» вспомнил я, что у меня кармане лежит плитка «Золотого руна», которую я купил в том же баре для Моти. «Детям сладости вредны! А нам шоколад полезен для потенции! За знакомство!» — провозгласил тост Саша, разламывая плитку на квадратики. «Истина в вине!» — ответил я, чтобы сдвинуться с места, потому что баржа разговора скреблась днищем о грунт. Мы с Сашей пили коньяк. Инга потягивала мускат, а потом ушла посмотреть, как спит Мотя. Мы тянули коньяк, пытаясь наладить разговор. Инга заглянула к нам, извинившись, что у нее срочная работа, статья, которую надо отредактировать, чтобы Саша утром захватил с собой и отвез в редакцию. Я кивнул в ответ, а, может быть, протянул вежливое жаль, хотя не стану лукавить, пришел я из- за Инги. Прошло столько лет с тех пор, из которых добрую половину я играл в прятки с самим собой. Я убеждал себя, что дружу со всей семьей, и прихожу и встречаюсь со всеми тремя, включая Мотю. Более того, убедил себя, что приходил, главным образом, из-за Моти, который был умненьким и веселым малышом. Признаюсь, в то же время, что Сашин нигилистический настрой мыслей мне очень импонировал. Я про себя называл Сашу тургеневским Базаровым. Конечно же, я обманывал себя, признавая, что мне всего лишь приятно находиться в обществе Инги. Я хотел этого.
Мои утренние встречи со святым семейством, как я про себя называл Сашу, Ингу и Мотю, стали почти ежедневными. Я уговаривал себя, что знакомство с ними ничуть не изменило моих привычек, в особенности, вставать рано и прогуливаться до завтрака вдоль овсяного поля. Каждое утро я встречал Осининых у начала тропинки, ведущей в сторону шоссе и автобусной остановки, желал Саше счастливого пути и обещал заглянуть вечерком. Мне хотелось поскорее проводить Сашу до остановки автобуса, чтобы потом возвращаться вместе с Ингой и Мотей, то есть честно заработать право поболтать с Ингой о литературных пустяках, о незначительных новостях поэзии или живописи, которыми Инга живо интересовалась. Поболтать в отсутствии Саши. Я заметил, что даже по вечерам, когда я приходил к Осининым, Саша замыкался и глотал внеочередные порции коньяка, стоило нам с Ингой погрузиться в обсуждение последних публикаций в «Литературке» или в «Новом мире». О, нет! Саша нам нисколько не мешал, но всем своим видом выражал скуку и безразличие. Я пытался поставить себя на его место и вообразить, как при мне — учителе русской литературы — двое или трое врачей взялись бы обсуждать проблемы лечения воспалений мочевого пузыря или непроходимости кишечника с таким же энтузиазмом, как мы с Ингой анализировали соответствие или несоответствие скачущих ритмов с ликующиими звукосочетаниями конечных и внутристрочечных рифм в стихах Вознесенского. Поэтому самые свербящие мое любопытство литературные проблемы я стал оставлять на потом, чтобы обсудить их с Ингой вечером, когда Саша извинялся за то, что дико устал и отправлялся спать, оставив нас с Ингой наедине. Или на обратном пути, проводив Сашу до остановки автобуса в Москву. В такие дни я пропускал завтрак и мчался на лесную делянку с ломтем хлеба в руке. Ирочка определенно заметила мои поведенческие перемены и вначале делала большие глаза. В ответ я принимал безразличный вид, показывая, что не замечаю ее удивления. С некоторых пор я почти каждый вечер проводил в семье Осининых.
Это были счастливые часы моего архангельского лета.
На большее (со стороны Инги) я и не рассчитывал, хотя воображение временами до того разыгрывалось, что я не находит себе места, словно видел наяву во временной последовательности, как Осинины, поспешно заперев за мной избу, готовятся ко сну, притворив дверь комнаты, в которой посапывал Мотя. Видеть это с такой же предметностью, как видят реальность, было невыносимо. И хотя я знал, что в ближайший день или два смогу утешиться Ирочкой, сюрреалистические картины нашего полигамического общения ни в какие сравнения не шли с радостным гиперреализмом мужского и женского тел, сплетенных узурпаторским таинством семейного счастья.
Во время наших коньячных сессий, которые происходили по два-три раза в неделю, Саша все чаще и чаще развивал свои представления о возможности модернизации отечественной медицины. Не сомневаюсь, у него для глубоких рассуждений было предостаточно клинического опыта, социальной наблюдательности и природного интеллекта. Иначе, что нашла в нем Инга? Чтобы сразу отбросить возможные неверные представления о докторе Осинине как примитивном участковом терапевте, замечу: он был умным талантливым врачом, сознательно решившим приложить свой опыт и свои знания на самом изначальном этапе соприкосновения медицины с больным. Был случай, который более чем доказал его врачебный талант. Пастух Павел Власов ворвался в нашу бригадную избу во время ужина. Мы никогда не
