татарской пьесы, песни из которой временно приобрели популярность шлягеров, которые записывались на магнитофонные ленты и коллективно прослушивались в кухонных компаниях кукиш-карманщиков. Я направился в бар. По случаю вечера журнала «Дружба народов» в баре было многолюдно. Мне повезло. Я увидел пустующий табурет между одинокой молодой женщиной, повернутой ко мне спиной, и парой литераторов, толкующих о каких-то редакционных сплетнях так увлеченно, что мой вопрос, свободно ли место, остался без ответа. Молодую женщину, склоненную над коктейлем, я не решился побеспокоить, настолько она была погружена в свои раздумья. Но как только я разместился на своем табурете, как петух на шестке, и заказал мой любимый коктейль, составленный из водки и апельсинового сока, молодая женщина подняла лицо от стакана и обратилась ко мне: «Наконец-то мы встретились, Даня. Вы звонили, конечно, и, конечно, не застали меня, а передавать привет через Сашу не решились, правда?» — сказала она и засмеялась чуть грустно. «Инга, поверьте! Я хотел звонить тысячу раз. И даже сегодня. Жизнь замотала. Правда, я хотел звонить много раз, но не получалось. Да и не верю телефонным звонкам, а верю непредвиденным встречам». «Я тоже. В самом деле, мы встретились в третий раз. В Михалково, на Патриарших прудах и сегодня. Это судьба дала нам третий шанс», — сказала Инга и засмеялась с грустинкой, придававшей ее голосу едва заметный надлом. Я как будто бы не слышал ни третьего шанса, ни надлома в голосе. Я все время думал о моем разговоре с Настенькой. Надеялся и не верил, что освобожусь от нее. Потому что обещание (или угроза?) уйти от меня шло вслед за признаниями в любви, а, следовательно, желанием остаться со мной, у меня. Наверно, Инге нужно было выговориться, и я оказался ко времени и к месту. Почти так же, как на даче в Михалково, а потом на Патриарших прудах, когда она рассказала о себе и Саше.
Я заказал вторую водку с апельсиновым соком, а для Инги, с ее согласия, пузатую рюмку армянского конька и чашечку кофе с лимоном. Мы пили потихоньку. Инга сказала, что часто бывает в Доме литераторов, забегает сюда перекусить в обеденный перерыв, а вот сегодня пришла на вечер своего журнала. «Я говорила вам, Даня, что работаю в „Дружбе народов“? Надо бы вернуться в зал, но так хорошо посидеть в баре. Особенно теперь, когда мы встретились в третий раз». Она чередовала коньяк и кофе, прикладываясь к пузатой рюмке и маленькой фарфоровой чашечке и поглядывая на меня, словно пытаясь угадать, что я такое магическое придумаю. Но я ничего не придумывал и не предлагал, потому что мысли мои были о Настеньке. Нет, не покаянные мысли, которые должны были бы посетить даже отпетого негодяя, вынудившего любовницу бежать из дома, а практические соображения, ушла ли она, наконец, насовсем. Я даже, извинившись перед Ингой, ушел в фойе и позвонил домой, но никто не ответил, и это все равно не говорило с определенностью, там ли Настенька. Она из подлости могла не снимать трубку. Было около десяти вечера. В третий раз (Михалково, Патриаршие пруды, Дом литераторов) наш разговор с Ингой заходил в тупик. Да это и естественно. Нас не связывала давняя и глубокая дружба, родство (родственные отношения) или любовная история. Разве что родство в каких-то неуловимых оттенках восприятия флюктуаций свободной мысли, придавленной тоталитарной властью. Да и об этом мы почти не говорили. Мне она просто нравилась.
Мне она просто нравилась. Все прошедшие семь лет я вспоминал о ней, как об эталоне молодой красивой женщины, которую можно любить, как парную полусферу этого необъяснимого состояния: любовь. Я много раз задумывался: что мешало моей любви к Ирочке Князевой? Конечно же, необходимость делить ее с другими. Чувство коллективной игры не по правилам, потому что все мы, окружавшие Ирочку, нарушали правила, совершали коллективный грех. И, конечно же, этот коллективный грех открывал ворота остальным грехам, разрушившим мою связь с Ирочкой и нашей компанией. Правда, может быть, ко времени моего сотрудничества с театром все давно изменилось, и я сужу по прошлому, которого нет и в помине. Да, верно, пожалуй — что именно необходимость делить Ирочку с другими, подчиняясь ее воле и ее желаниям, была главной причиной моего разрыва с нею. Ну, и конечно, история с подпольной торговлей препаратом чаги. С Настенькой было все наоборот. Она слишком привязалась ко мне. Я чересчур владел ею. Она слишком резко отошла от правил театральной среды, допускавшей многочисленные и неглубокие связи. Слишком быстро погрузилась в псевдосемейный быт, надеясь привязать меня к себе. Я не хотел ни делить, ни быть привязанным. Сидя в баре писательского клуба рядом с красивой, милой, умной, молодой замужней женщиной, я поймал себя на мысли, что и в Михалково, и на Патриарших прудах, и теперь, за стойкой бара, в день моего разрыва с Настенькой, я боялся, что достигну времени, когда придется делить Ингу с ее мужем — Сашей Осининым. Я не хотел ни с кем никого делить. Достаточно было того, что я делил с авторами переводимых мною стихов свое вдохновение, время творчества, свой интеллект. Я не хотел любви, построенной на лжи. Наверно, так и должно быть. Начало новой любви должно быть полным освобождением от прошлого, которое неминуемо делилось с кем-то. Надо было все до конца рассказать друг другу, чтобы начать с самого начала. То есть, зародить начало. Так, наверно, начиналась Вселенная, когда одни пространства открылись другим и поглотили друг друга, превратившись в единственную точку — начало начал вселенской любви и вселенской материи. Big Bang.
Мы просидели в баре до закрытия, и все время говорили, говорили, рассказывали все о себе, как будто повторяя первый разговор на заднем крылечке дачи в Михалково, продолженный на Патриарших прудах, и добавляя недосказанное тогда и произошедшее за последние семь с половиной лет. Инга рассказала мне о Саше, какой он хороший отец, муж и врач. Как много работает, чтобы купить машину, обменять кооператив на больший, поехать летом на Черное море, и т. д. Все для того, чтобы добиться большего, получить, показать, доказать. Как будто бы его точит комплекс неполноценности цыгана, допущенного в общество европейцев, но вынужденного постоянно показывать пропуск в это общество. Это приводит к тому, что с некоторых пор Саша сторонится людей, отгораживается занятостью, предпочитает заменять общение с коллегами или друзьями чтением. Они никуда не ходят вдвоем. Ей приходится самой находить развлечения. А потом я проводил Ингу домой на Речной Вокзал.
Я ведь прикинулся, в разговоре с Баркосом, что не знаком с Ирочкой. Конечно, я все знал, живя в Ленинграде, но упорно делал вид, что метаморфоза произошла с другой, которой я не должен признаваться в своей слабости и своем восхищении. Даже переезд в Москву был фактически бегством от Ирочки Князевой, которая в своей новой ипостаси — актрисы — все-таки настигала меня. По словам Баркоса, Ирочка должна была приехать в Москву через два дня рано утром «Красной стрелой», остановиться у театрального художника Юрия Львовича Димова, а потом уже приехать в Театр на читку пьесы. «Хорошо бы кому-нибудь из нашего Театра заехать за ней на такси. Ну, хотя бы вам, Даниил?» — Баркос с вопросительной уверенностью посмотрел на меня. Так что надо было продолжать актерствовать, изображая иду, не зная куда, встречаю того, не знаю кого. Я согласился заехать, прикинув, что если встреча неминуема, то лучше всего это проделать без посторонних. Юрочку Димова я никак не относил к посторонним и потому терзался низкочастотными угрызениями совести по поводу того, что, переехав в Москву, ни разу не дал ему о себе знать.
«Вот и его изба», — увидел я замшелую хатку с высокой пристройкой, напоминающей голубятню. Я вышел из такси около калитки. Сколько лет прошло с тех пор, когда я по просьбе Ирочки ездил в Москву разыскивать Юрочку Димова: пять? семь? десять? Я оставил таксисту десятку и попросил подождать. Он нехотя положил денежную бумажку между рулем и лобовым стеклом и проворчал: «Ну, если недолго…» Ждать не пришлось. Хлопнула тяжелая дверь, и на крыльцо выбежала Ирочка Князева. Я так и замер перед приоткрытой калиткой, не решаясь войти, приблизиться. Она была ослепительно красивой. Или я давно не видел Ирочку, и ее красота поразила меня, как поражала алхимиков красота философского камня. Сама по себе красота и ее магическая сила. Она так радостно и откровенно рассмеялась, сбегая в высоких сапожках с крыльца, распахивая калитку и обнимая меня своими горячими руками, целуя жаркими губами и прижимаясь легким телом, закутанным в немыслимый по красоте пылающий рыжий мех, что не надо было объяснять и невозможно было допускать, чтобы змейка сомнения снова проползла между нами. Мы забрались на заднее сидение и болтали без начала и конца, потому что нынешнее начало было в пьесе, а началом всех начал была наша любовь, которая, как оказалось, никуда не исчезла. «Да, чтобы не забыть, Юрочка приглашал тебя заглянуть. Привезешь меня из театра после читки, и мы загудим, как в былые времена». «Я все про тебя знаю и знал, Ирочка! — но сообразив, что сказал нелепость или неуклюжесть, поправил себя. — Даже тайком ходил на твои спектакли». «Я тебя видела, Даник. Ты, когда в восторг входишь, орешь, как бык во время оргазма. Ты орал: Кня-зе-ва! И букеты швырял на сцену».
Я остановил такси неподалеку от гастронома «Грузия», в двух шагах от площади Маяковского. Мы прошли боковыми ходами и оказались в царстве, простиравшемся от улицы Горького чуть ли не до Малой
