Старшая дочь не решилась повторить «мне-не-надо-делать-эту-дурацкую-математику-потому-что-я- скоро-умру», зная, что на мать это не действует.
– Я… закончила, – мрачно сказала она. К счастью для Флики, голова матери была занята другими проблемами.
– Как Глинис? – равнодушно спросила Кэрол, словно ее это и не очень волновало.
– Немного лучше. Переживает, что пришлось выписаться раньше положенного, поскольку страховая компания настаивала. Впрочем, ты все знаешь, раз видела ее вчера.
– Ее все еще мучают боли. Я тоже считаю, что ей было лучше еще немного полежать в клинике. Представляю, сколько ты пичкал ее своими реакционными правыми взглядами.
– Мои политические взгляды вовсе не правые. И Глинис не могла сказать, что я ее «пичкал». Она зла на весь мир, для нее в радость поговорить с человеком, настроенным как и она.
– Джексон, ты отлично понимаешь, что такое поведение неуместно.
Джексон терпеть не мог слово неуместно, используемое в наши дни повсеместно, чтобы пристыдить людей и заставить их почувствовать себя ничтожествами. Хочется сразу проверить, чистое ли у тебя белье. В значении слова был скрытый подтекст, некая умышленная неопределенность, словно ты сделал что-то настолько отвратительное, что об этом неприлично говорить вслух. Оно заставляло посмотреть на простое действие сквозь спектр моральных норм. Беспрестанное апеллирование словом неуместно придавало легкий гламурный блеск тому, что на самом деле было не чем иным, как регрессивным конформизмом. Употреблять это наречие особенно любили параноики, которые не упускали возможность предать позору педофилов, подвергнуть репрессиям любое проявление сексуальности и пропагандировать среди детей свои чопорные викторианские взгляды. Ему было неприятно, что это слово употребляет его собственная жена, так же как было бы неприятно, если бы она вернулась после посещения общественного бассейна с бородавками по всему телу.
Кэрол размашисто терла тряпкой столешницу, безмолвно давая понять, что вместо того, чтобы тратить время на бесполезные тесты для восьмиклассников, он мог бы навести порядок на кухне. Ее негодование было не совсем искренним, поскольку она в некотором роде испытывала чувство благодарности за то, что ей есть чем заняться. Без постоянных стирок, оплаты счетов, присмотра за*вечно сопливыми детьми, которым постоянно требуется то закапать капли и надеть жилет, то просто человеческое внимание, Кэрол сошла бы с ума. Чем больше она думала о ведении хозяйства как о тяжком наказании, тем больше зависела от нескончаемых обязанностей, не оставляющих ей времени на безделье, к которому она не привыкла. Усердие Кэрол имело некоторое сходство со стремлением развивать кипучую деятельность матери Глинис, с той лишь разницей, что Хетти с мрачной настойчивостью пыталась самоутвердиться; Кэрол было просто необходимо постоянно служить кому-либо. Ее альтруизм граничил с самопожертвованием. Ей в голову не приходило, что можно сделать что-то для личного удовольствия, к чему все эти жертвы? Он с тоской подумал, что все эти годы она, возможно, путала два понятия: получение удовольствия и услужливость.
Кэрол достала упаковки таблеток. Хитер пошла готовиться ко сну, а Флика до сих пор копалась у стола, дольше обычного выковыривая таблетки из блистера. Девочки обожали вмешиваться в чужие дела и сейчас интуитивно чувствовали: что-то произошло. Флика знала, как мама не любит проявления ее чрезмерного любопытства, но ничего не могла с собой поделать. Перекладывая оставшийся нут, Кэрол зло бросила Джексону:
– Теперь ты доволен.
– Меня совсем не расстроило происходящее, – ответил он, положив ноги на стул, и принялся за пиво, испытывая при этом невыносимое желание залезть в штаны и почесаться. – Хотя у меня складывается впечатление, что ты хотела сказать совсем другое.
– Ты смотрел новости?
– А что? – Джексон немного расслабился. Кэрол не станет обсуждать при Флике ничего серьезного. В последнее время любой их разговор порождал в нем томящее чувство вины, и теперь он был благодарен жене за стремление сменить тему, как и она ему за невымытый пол. – Почему я должен радоваться, что Терри Шиаво умерла?
Все доводы родственников были исчерпаны, и, по требованию мужа, аппарат искусственного питания был отключен две недели назад. Бедная женщина протянула даже дольше, чем ожидали врачи.
– Закончены неоправданные расходы, – продолжала Кэрол, – теперь можно отправить медикаменты и ее постельное белье в Африку, как и хотели вы с Шепом.
– Откровенно сказать, я рад за нее. Наконец-то закончились мучения, – сказал Джексон.
– Но ведь ты сам говорил, что она ничего не чувствовала. Она вовсе и не жила, с твоей точки зрения. О каких страданиях тогда идет речь?
– Любимая, я не понимаю, почему эта история так тебя взволновала. Ты даже не была с ней знакома. Разве она приходилась тебе близкой подругой? О ее прошлом, о том, каким человеком она была, газеты писали лишь вкратце.
– Тем не менее она была живым человеком; и это самое главное! А ее убили. Это все равно что пустить ей пулю между глаз.
– Но ведь не я ее убил. Что ты на меня-то злишься?
– Ты ее убил. Твое мировоззрение ее убило. Эта женщина уже не красива, никому не нужна, давайте выдернем вилку из розетки! С кем еще ты бы предпочел поступить так же? Кто еще тебе неудобен или дорого обходится? Старики? Или дети с болезнью Дауна? Может, отправишь их в газовую камеру за то, что они не смогли пройти твой тест для «восьмого класса»? Ты ступил на скользкий путь!
– Оставь эти рассуждения про «скользкий путь», – повысил голос Джексон. – Мы все идем по «скользкому пути», нравится нам это или нет. Странно, что мы еще умудряемся держаться на ногах. Мы убиваем людей. Серийным убийцам делаем смертельные инъекции, косим огнем Талибан в Афганистане…
– Можно подумать, я в силах это прекратить, – сказала Кэрол и осторожно покосилась на Флику. Сейчас уже было поздно выдворять ее из кухни и объяснять, что в свои шестнадцать она не имеет права принимать участие в обсуждении злободневных тем вместе с родителями.
– А я рада, что она умерла, – сказала Флика.
– Флика, не смей такое говорить. Никогда. Ни о ком. Это отвратительно.
– Что в этом отвратительного? Мозг Терри Шиаво давно умер, от нее никому никакой пользы. Она была жирная, не могла ходить, только ворочалась в постели.
– Значит, теперь надо уничтожить всех полных людей?
– Я уверена, если бы эта женщина знала, во что превратится, она сама бы выдернула вилку.
– Не нам судить, что хорошо, что плохо, – сказала Кэрол, – и что люди думают, когда уже не могут говорить. Человеческая жизнь – это святое, какой бы она ни была.
– Ничего в этом нет святого, – жестко парировала Флика. – Очень часто она убогая. Вся шумиха вокруг Терри Шиаво не заслуживает большего внимания, чем крики: «Ой, я наступила на жука».
Флика определенно хотела завести мать еще больше, чтобы та не сдержалась и перешла все грани; это был негласный сговор между Фликой и отцом, оба умирали от желания увидеть Кэрол вышедшей из себя. Кэрол никогда бы не позволила себе такое поведение, чтобы не «расстроить» дочь. Хотя все замечания родителей, кажется, только и нужны для того, чтобы расстроить ребенка. Если этого не добились, значит, цель не достигнута. Но как могла Кэрол быть строгой матерью, когда она больше всего боялась, что установка строгих границ и правил может вызвать у больного СВД анафилактический шок.
– А ты? – холодно спросила Кэрол. – Ты бы хотела, чтобы кто-то раздавил тебя, как жука?
Флика знала, что этого лучше не говорить, однако сняла очки и потерла глаза.
– Иногда я ощущаю себя жуком. Не понимаю, почему жизнь считается чем-то прекрасным. Мне она кажется гадкой и отвратительной. Честно говоря, я с трудом ее терплю. Терри Шиаво повезло.
Если бы у Флики не было СВД, Кэрол наверняка дала бы ей пощечину. Но Флика была больным ребенком.
– Жизнь прекрасна по сравнению с альтернативным состоянием, – предположил Джексон.
– Откуда ты знаешь? – спросила Флика. – По мне, так «альтернативное состояние» звучит лучше.
– Милая, ты устала, – сказала Кэрол. – Пойдем спать.
