Лишь немногим яшемцам и кинешемцам довелось потом воротиться с полей смерти к семьям. Приходили поодиночке, без молебствий и звона, кто без пальцев, кто с обвязанной головой. Молча входили в крестьянские избы и рабочие каморки. И встречали их в этих жилищах нужда, убожество, голод и стужа…
Летом Макар любил забираться в пустую лодку на берегу, ложиться на сухое, прогретое солнцем дно и прислушиваться к невнятному лепету и шелесту струй, осторожно вползающих на ракушки и галечник. Ветер приносил упоительный речной запах — смоленых снастей, сырости, рыбы. На сердце у Макара становилось легче, таяли в памяти корпусные обиды, и казалось ему, что сверху, из-за сияющих облаков, ласково глядят ему в самые очи добрый бог-отец, его сын — Христос-спаситель и горестная мать- богородица. Если на облачном полотне возникали белые голуби, вспугнутые местными голубятниками, мальчику чудилось воплощение духа святого в пронизанном солнцем сияющем куполе. Эти Макаровы божества не имели ничего общего со строгим царем небесным, который ежеутренне принимал молитву, хором возносимую к нему корпусными кадетиками. Их молитва, в строгом строю, по голосам и по ранжиру, походила на рапорт небесному начальству. Никаких сердечных излияний небесное начальство, как и земное, в молитве кадетов не допускало!
К сентябрю 1917 года Макарку отвезли назад, в корпус, переименованный в военную гимназию. Переименование не принесло перемен, воспитанники по-прежнему называли корпус корпусом, а самих себя — кадетами. Начальство не поправляло их.
Но провожала Макара в Ярославль в эту осень не мать, а лицо совсем новое, некий щеголеватый офицер. Представляясь корпусному начальству, он отрекомендовался так: «Подпоручик Стельцов, адъютант полковника Зурова». Инспектор корпуса и воспитатель Макаркиного класса с чувством трясли адъютанту руку, затянутую в лайковую перчатку. Пока адъютант, простившись с Макаром, спускался по парадной лестнице мимо училищного знамени, встречные кадеты замирали восхищенно и, отдавая честь, старались привлечь внимание офицера. Он же со снисходительной улыбкой кивал юнцам, и пальцы, обтянутые лайкой, изящно и небрежно взлетали на миг к лакированному козырьку его фуражки.
В ту осень Макар впервые услышал от матери, что богатый помещик, жандармский полковник Зуров, приходится троюродным братом Макарову отцу. И вот неожиданно, впервые за много лет, полковник вдруг вспомнил о троюродном племяннике Макаре и даже послал Стельцова проводить мальчика из Яшмы в Ярославль. С той поры сверстники и наставники выказывали по отношению к Макару меньше пренебрежения, ибо стало ясно, что влиятельный полковник как-то заинтересован в судьбе дальнего родственника.
Этот интерес и родственное благоволение Зурова приняло совершенно неожиданную для Макара форму!
Дождливым сентябрьским утром 1917 года воспитанника Макария Владимирцева сам инспектор вызвал к… директору! Это было событием чрезвычайным.
Всемогущий восседал у большого письменного стоила. Макар посещал кабинет вторично, первый раз он был здесь в день приема. В этот раз мальчик не увидел на прежнем месте бронзового бюста императора Александра Второго. Среди находящихся в кабинете военных и гражданских лиц Макар узнал и франтоватого зуровского адъютанта.
— Воспитанник Владимирцев по вашему приказанию явился! — пролепетал вызванный.
Директор кисловато усмехнулся.
— Воспитаннику Владимирцеву пора бы усвоить, — заговорил он, растягивая слоги, — что
Макар кое-как справился с докладом, и директор окинул его оценивающим взглядом с головы до ног.
— Итак, молодой человек, приятной, но немногообещающей наружности, вас пригласили для свершения неких юридических актов ради интересов ваших и вашего высокого, так сказать, доверителя.
Чуть успокоившись, Макар повел глазами в угол и теперь заметил знакомый бюст Александра Второго. Бронзовый Царь-Освободитель, задвинутый глубоко за стенку шкафа, был задрапирован оконной шторой и, казалось, тайно подслушивал беседу.
— Главное, — веско говорил директор, — чтобы указанная юридическая операция не отразилась неблагоприятным образом на ваших учебных занятиях, В нынешнее трагическое время будущий офицер русской армии, я хочу, разумеется, сказать, революционной армии, верной союзническому долгу в войне с германским супостатом, должен готовить себя к служению свободе, то есть к поддержанию устоев новой государственной власти. Надеюсь, вам это понятно?
Макар счел за благо шаркнуть ножкой и поклониться. У директора обозначилось подобие улыбки.
— Уверен, молодой человек, что вы не заставите моего старого друга и вашего благодетеля полковника Зурова раскаяться в доверии к вашим нравственным достоинствам и не посрамите моей рекомендации… Иль э абсолюман стюпид, мсье Стельцофф, не с па?[1] Но это именно то, что требуется в данной ситуации. До свидания, господа!
После этой беседы воспитанник Макарий Гаврилович Владимирцев отправился в юридическую контору подписывать серию документов о своем вступлении в… законное владение приволжским поместьем Солнцево, прежде принадлежавшим полковнику и помещику Георгию Павловичу Зурову.
Это ярославское поместье насчитывало две с половиной тысячи десятин пахотной земли и лесных угодий. Стоимость его с инвентарем, капитальными строениями и большой господской усадьбой определялась ныне в четверть миллиона рублей. Опекуном над несовершеннолетним владельцем назначен был управляющий поместьем Борис Сергеевич Коновальцев, отставной обер-офицер.
Как ни растерян был новоиспеченный помещик Макар, он все же посмел обратиться к подпоручику Стельцову с вопросом, зачем в этом непонятном деле понадобился еще и чужой опекун, коли имеются у Макара родные мать и отец.
— А разве мамаша не сказала тебе, что батюшка твой серьезно ранен? — удивился подпоручик. Юристы и Коновальцев молча при этом потупились…
По окончании процедур, которыми Макарий Владимирцев был формально введен во владение солнцевским поместьем, юному владельцу как-то мимоходом дали подписать еще один документик, которым помещик Макар Гаврилович Владимирцев и его опекун поручали юридической конторе господина Розеггера в Ярославле продать владение и перевести вырученные средства в Банк дю Женев на имя мсье Цурофф Георгий Пафлович, колонель рюсс… В личное, собственное пользование нового солнцевского владельца предоставлялся по свершению всей операции хутор Константиновский в 15 десятин земли, по луговой речке Шиголости, верстах в десяти от Волги.
Макарий Владимирцев не слишком утруждал свои мыслительные способности по поводу свалившегося на него с неба богатства и не принял во внимание мимолетные реплики юристов насчет угрозы конфискации недвижимостей, принадлежащих крупным жандармским чинам. В классе гимназии Макар помалкивал насчет своего четвертьмиллионного богатства, смысла всей операции не понимал и писал матери в Кинешму письма под диктовку Бориса Сергеевича Коновальцева, своего опекуна, причем письма посылались не почтой.
Вот в таких-то, не совсем обычных для тринадцатилетнего кадета занятиях Макарий Владимирцев провел целый месяц, и в конце этого месяца в жизни Макара произошли два новых события.
24 октября 1917 года инспектор пришел на занятия четвертого класса с журналом «Нива» в руках. После команды «Встать!» инспектор не разрешил ученикам сесть, а вызвал вперед воспитанника Макария Владимирова и объявил ему весть: благочинный отец Гавриил Владимирцев, раненный в августе при обстреле немецкой артиллерией города Риги, скончался в полевом госпитале. В журнале был напечатан его поясной портрет в пенсне, черной рясе и с крестом на груди.
Макар расстался с отцом еще в 1914 году, с тех пор ни разу его не видел, помнил смутно, но просил бога сохранить отца невредимым среди опасностей передовой линии и ко всем праздникам получал на свое
